— Никита… Никита…

Он встал, но прежде чем искать товарищей, дотянулся до колонки высокого давления и повернул маховичок.

Шипя и свистя, в отсек ворвалась сильная воздушная струя и больно ударила в уши. Богданов повернул маховичок до отказа, но шипение быстро угасало: больше сжатого воздуха не было.

Богданов прислушался — тише шумела вода. Все же уплотненный воздух приостановил ее бег.

— Сашок… Шалико… — простонал знакомый голос во тьме.

На настиле у крышек торпедных аппаратов ничком лежал Заремба. Богданов подскочил к нему, приподнял его голову. Прежде чем фонарик осветил Зарембу, рука ощутила на его лице липкую, теплую влагу.

— Никита, живой?

— Что стряслось?

— Какая-то авария. Лодка на грунте. Кормой вверх легли, дифферент на нос. Группа воздуха разбита. Что было в магистралях — стравил для противодавления в отсек.

— Откуда хлещет вода?

— Наверно, неплотности в корпусе. Надо осмотреться.

Заремба быстро поднялся.

— Эй! Есть кто живой? Марьин!.. Бокучава!..

Живу-у… Живу-у… Живу-у… — откликнулся такой же, как у Богданова, фонарик, и тонкий стебелек света выскочил из трюма.

— Кто? Марьин? — в один голос крикнули Заремба и Богданов.

— Это я, Шалико, — ответил электрик Бокучава. — Проверял аккумуляторы — разбиты. Аварийного света нет…

И почти одновременно, перебивая Бокучаву, подал жалобно голос матрос-первогодок Марьин:

— Я здесь… Помогите выбраться…

Марьин оказался между торпедными аппаратами. Когда его вытащили, Богданов подошел к переговорной трубе. Из нее струилась вода.

Он взялся за телефон, но и телефон молчал.

— Алло… Центральный… — вызывал Богданов. — Товарищ командир… Товарищ командир… Алло…

И будто надеясь, что его чудом услышат в центральном посту, доложил:

— Седьмой отсек в строю. Принимаем меры для спасения корабля. Старший в отсеке — старшина второй статьи Богданов!

Его, конечно, не слышали. Но он произнес это для порядка, чтобы подбодрить и товарищей и себя. Он добровольно принял на себя заботу о жизни, о судьбах матросов, как старший, как командир. Обычно молчаливый, неразговорчивый, он заговорил языком командира, который точно знает, когда и что надо сделать, и языком комиссара, который понимает, когда и каким словом надо подбодрить людей.

Они испробовали все средства для спасения корабля, но корабль спасти не удалось. Тогда матросы достали деревянные пробки, паклю, инструмент и начали кропотливую работу, называемую на учении «борьба за живучесть отсека». Они преграждали путь воде. Вода поступала все медленнее. Лазеек для нее становилось все меньше. Но все же ее уровень постепенно возрастал, и даже в самой корме, приподнятой вверх, она добралась до входа в нижний торпедный аппарат. Ближе к переборке соседнего отсека воды накопилось еще больше: Зарембе по грудь, Богданову по пояс.

— Возьми, Марьин, ручник, — сказал Богданов. — Вот тебе фонарь и по табличке стучи в соседний отсек…

Осветив фонариком табличку перестукивания, накрашенную суриком на переборке рядом с дверью люка, Марьин дробно застучал металлическим молотком, вызывая соседей. Трое его товарищей молча работали, в паузы прислушиваясь, не донесется ли ответный стук.

И когда соседний отсек, как эхо, откликнулся на вызов Марьина, Богданов выпрямился.

— Это я… Егоров… Пятый и четвертый затоплены… Мина… У нас по горло… У вас?

— Стучи! — крикнул Богданов Марьину. — У нас по пояс… Передал? Продолжай. — Но, не выдержав, выхватил у Марьина ручник и застучал, не глядя на таблицу, он знал ее на память: — Помогайте… Откроем люк… Перейдете к нам… Быстрее взять спасательные приборы! — скомандовал Богданов. — Если вода оттуда нас зальет, включайтесь в приборы — и к торпедным аппаратам. Будем поочередно выходить через аппараты. Ну, навались!..

Держа наготове легкие водолазные маски, матросы налегли на дверь между отсеками.

Из-за переборки стучали:

— Заклинило… Не открывается…

— Навались еще! — взывал Богданов.

Однако поврежденная взрывом дверь не открывалась. За переборкой лихорадочно стучали:

— Прощайте, товарищи!

— Прощайте, товарищи!.. — отчаянно повторил Марьин и уронил молоток.

Богданов прислонился к переборке. Буква за буквой стучались в мозг: «Прощайте!..» «А в других отсеках живы?.. Из третьего и второго могли перейти в первый… Возможно, они спасаются через носовые аппараты, если передние крышки аппаратов не уткнулись в дно моря».

Марьин упавшим голосом сказал:

— Зальет нас всех…

— Цыц, ты! — гаркнул Заремба. — Рехнулся?

— Страшно, ребята…

Богданов оглянулся на Зарембу. Во тьме светился циферблат часов на его руке. Стрелки сошлись на двенадцати. Полдень или полночь? Полночь. Всего три часа прошло с того мига, когда остановились часы Богданова. Должно быть, ночь. Наверху звезды. Жизнь.

Богданов снова извлек фонарик и зажужжал им: «Жи-ву-у-живу-у-живу-у…» Фонарик пел, но не светил. Богданов нажимал все настойчивее, злее.

— Отсырел, черт! — выругался он. — Надо было аккуратнее, Марьин. А твой светит, Бокучава?

— Мало светит. Плохо светит… — взволнованно ответил Бокучава, нажимая на ручку «Пигмея».

— Береги свет, Бокучава, — сурово сказал Богданов. — Будем жить, товарищи. Будем. Надо разрядить верхний аппарат, Никита. Выйдем через трубу аппарата.

— Может быть, выйдем через торпедопогрузочный люк? — нерешительно предложил Заремба, которому даже и сейчас не хотелось выстреливать зря драгоценную торпеду.

— Опасно, Никита, через люк. Кто знает, какая над нами толща воды! Люк откроем — всех вышвырнет наверх, как пробку. Легкие не выдержат. Сердце разорвет. Кроме того, если будем шлюзоваться, последний не выйдет. Надо разряжать аппарат. Еще постреляем, Никита, ничего. Бокучава, живо приготовь буй и бухту буйрепа. Марьин, ты готовь гибкий шланг и торцовый ключ на случай, если придется брать для стрельбы воздух из другого аппарата.

А ты, Заремба, проверь верхний аппарат, подготовь так, чтобы крышки открывались одновременно…

— Надо торпеду вытолкнуть и затопить, чтобы в своих не попала, — сказал Заремба.

— Хорошо, действуй, — согласился Богданов и повторил: — Будем жить. За дело, товарищи!

Все четверо взялись за работу, готовя себе путь к спасению.

Когда просторная труба верхнего аппарата освободилась от торпеды, Богданов спросил:

— Есть у кого-нибудь бумага?

Заремба протянул ему блокнот в промокшем картонном переплете и карандаш.

— Свети сюда, Шалико, — сказал Богданов, и Бокучава снова зажужжал фонариком: «Живу-у… живу-у… жи-ву-у…»

Луч света заплясал по ослепительно белому клетчатому листку, на котором Богданов писал: