С учетом всего вышесказанного, я называю социализмом — тем социализмом, который я принимаю и готов проповеды­вать, — религиозно-этическое учение, провозглашающее Высшей Целью человека неограниченную социальную интеграцию при обеспечении и развитии творческой свободы личности. Это — научный социализм, ибо, во-первых, его идея и его эмоциональ­ная убедительность зависят от 'научно-философских' и 'науч­но-художественных' образов, и во-вторых, инструментом ин­теграции провозглашается наука.

Такое понимание социализма, по-видимому, ближе всего к 'этическому социализму' немецкой социал-демократии; если бы мне потребовалось обозначить свои взгляды каким-то из уже существующих терминов, то я, вероятно, остановился бы на этом словосочетании. Но я считаю чрезвычайно важным под­ черкнуть религиозный, а не только чисто этический характер социализма. Религия включает в себя этику, но не исчерпывает­ся ею. Она содержит некое представление о сущем — представ­ление, которое не просто подводит нас к целевым установкам и нормам поведения, но и порождает определенные эмоции — религиозное чувство. Под этикой мы традиционно понимаем нечто бесстрастное, выведенное из соображений целесообраз­ности или постулированное в качестве априорного логического принципа, как аксиомы в математике. Религия апеллирует к чувству и воспитывает его. А непосредственной силой, движу­щей массами людей, являются чувства, эмоции. Один из наибо­лее действенных способов влияния разума на историю — через воспитание чувств. История социализма недвусмысленно указы­вает на ту роль, которую в этом движении играют эмоции. Про­тивники социализма видят в нем лишь игру разрушительных чувств. Но без детального анализа существа явления не следует судить о нем по начальным шагам. И совсем недопустимо про­сто игнорировать часть движения, как это делает в своей статье Шафаревич, игнорируя реформистские социал-демократические течения. Обличая социализм, он обличает лишь его варварскую форму. Можно даже сказать, что из варварского социализма он берет только варварство, а социалистический элемент игно­рирует. Шафаревич стоит на христианских позициях. Но ведь и христианство знает свою варварскую форму. Одни из первых христиан растерзали Ипатию. Аргументы Шафаревича против социализма — это аргументы римского патриция против хри­стианства.

Если отбросить всевозможные упрощения и вульгаризации, то мы найдем, что чувство, заключенное в представлении о со­циальной интеграции, созидательно. Оно задевает какие-то глу­бокие струны в душе человека. Идея бессмертия неотделима от идеи интеграции личностей (если, конечно, исключить наив­ные представления о такой загробной жизни, которая мало чем отличается от жизни в нашем мире). В традиционных религиях идея интеграции предстает в спиритуалистическом облачении, как единение в Боге.   Спиритуализм, как и научный подход, влечет за собой определенный способ организации нашего духов­ного и чувственного опыта. Было бы неправильно просто отбра­сывать все, что сделано человечеством в прямой и тесной связи со спиритуалистическим подходом. Но вопрос в том, какой подход положить в основу мировоззрения, и в частности трактовки интеграции. Приняв за основу спиритуализм, мы закры­ваем себе дорогу к движению вперед. Максимум, на что мы можем здесь рассчитывать — это дать каждому человеку воз­можность определенных переживаний, быть может, весьма экзо­тических. Это не слишком много, особенно если учесть, что в создании экзотических переживаний со спиритуализмом небе­зуспешно конкурируют даже грубые химические методы воз­действия на мозг, не говоря уж о потенциально возможных биологических способах. Приняв за основу критический науч­ный метод и материалистический подход к интеграции, мы открываем перед собой фантастические (и, надо признаться, жутковатые) перспективы.

Переход от спиритуализма к научному методу — это метасистемный переход, ибо последний включает в себя критиче­ский анализ всякого словоупотребления и всяких форм орга­низации опыта, в том числе и спиритуалистических. Следова­тельно, этот переход — шаг по пути Эволюции, и он необратим. Социализм является прямым наследником великих религий прошлого, это единственная великая религия, возможная в век науки.

Спиритуалистическая трансцендентность прежних религий ус­тупает место в научном социализме сочетанию предельной аб­страктности в формулировке Высшей Цели и конкретности в производных целях на всех стадиях движения. Что нового вносит эта замена в религиозное чувство? Не действует ли она на него разрушительно?

Мне думается, что нет. Ведь природа человека остается неиз­менной. Если есть в ней нечто, вызывающее религиозное чувст­во, то оно никуда не денется. Преобразованию подвергается лишь концептуальная, вербальная сторона духовной жизни, причем, как я уже указывал, основные понятия, лежащие на границе с религиозно-эмоциональной сферой,— такие, как таинст­венность мироздания, смысл жизни, интеграция личностей, бес­смертие, трансцендентность,— не выходят из игры, но перео­смысляются. Это переосмысление является, в сущности, осовремениванием, приведением пограничного концептуального слоя в соответствие с реальностями нашего языка и мышления в научно-промышленную эру. Поэтому из общих соображений кажется скорее более вероятным, что это преобразование должно содействовать воспитанию религиозного чувства, а не подавлению его.

Размышления о смысле жизни в контексте идей об эволюции, творчестве и первозданной свободы личного волевого акта оказывают огромное влияние на психику человека, а следо­вательно и на его жизнь. О себе я совершенно точно знаю, что именно идеи. выраженные мною в 'Феномене науки' и в данной книге, изменили мою структуру ценностей и сделали диссиден­том. Моя профессия (физика плюс кибернетика) играла в раз­витии этих идей определяющую роль. Между прочим, среди советских диссидентов непропорционально большая доля при­надлежит к ученым, а среди ученых - к физикам. Это, по-видимому, является результатом действия нескольких различных факторов, но я полагаю, что важнейшим из них является представление о Великой Эволюции, которое в качестве неотъемлемой составной части входит в мышление ученого, особенно физика, биолога, кибернетика. Иногда осознанно, иногда неосоз­нанно это представление служит основой для построения собственных нравственных критериев, не совпадающих с теми, которые навязываются циничным тоталитарным обществом.

Итак, основным отличием социализма 20-го века от социа­лизма 19-го века является то, что он гораздо более органично включает в себя идею свободы личности,— она входит не только в формулировку Высшей Цели, но и в представление об устрой­стве мира и механизме эволюции. Тоталитарный социализм со­ветского типа можно, с этой точки зрения, считать не только вар­варской формой социализма, но и не социализмом вовсе. Теперь перейдем к другим чертам современного научного мышления, накладывающим печать на социально-политическое мышление. Я хочу отметить две таких черты.

Есть одно отличие в стиле мышления современного ученого по сравнению с учеными предыдущих эпох (включая 19 век), на которое не часто обращают внимание, но которое имеет, как мне кажется, весьма ощутимые социальные последствия. Оно касается отношения ученого к содержанию своей работы. Раньше ученые мыслили исключительно в терминах открытий.

Считалось, что законы природы существуют как нечто вполне законченное; задача ученого лишь в том, чтобы обнаружить их, раскрыть глаза своим современникам на их существование. Теперь же, главным образом благодаря новой физике, психо­логия ученого заметно изменилась. Осознание того, что наука является лишь определенным способом организации чувственного опыта, оказалось необходимым физикам для их работы, для того чтобы понимать новые физические теории. Но прини­мая это представление, мы начинаем сознавать себя не столько открывателями, сколько творцами: создателями новых моде­лей действительности, которые оказываются более или менее пригодными для целей организации опыта. Элемент открытия не исчезает, конечно, совсем, но он скорее принимает характер удачного изобретения. В научных дисциплинах, более близких к непосредственному чувственному опыту, чем новая физика, этот фактор не играет такой большой роли, однако его влияние распространилось на философию и методологию науки в целом. Слова модель и моделирование принадлежат теперь к числу наиболее употребляемых в научной