Но вот настал долгожданный день. Люди шли по дальним и ближним, большим и малым дорогам, выливаясь из всех улиц мощной волной, — она начиналась у юродских ворот и широко расходилась по равнине.

Увидев вдали Навои и его спутников, люди, под влиянием сильного волнения, с минуту простояли в молчании, выдающиеся ученые и поэты Астрабада, выступив вперед, поздравили Навои и его спутников с благополучным прибытием в город. Толпа народа все плотнее окружала Навои. Всюду Слышались громкие приветствия, пожелания. Певцы распевали газели Навои. Женщины поднимали на руки сыновей и говорили: «Будь таким же, как Навои».

Навои окинул встречающих приветливым взором, приложил руку к груди и от души поблагодарил за радушный прием. Затем он направился в заранее приготовленное для него помещение, где принял знаменитых людей города, ученых и представителей народа.

На следующий день Навои приступил к исполнению своих обязанностей. Прежде всего он ознакомился со семя учреждениями области и их начальниками. В Астрабадской области Навои не нашел никакого порядка ни в вакфах, ни в медресе, ни в налогах, ни в судебном ведомстве. Уже поверхностное ознакомление с этими учреждениями глубоко опечалило его:

«Ну и ну! От здешних дел можно прийти в ужас!» Навои со свойственными ему энергией и усердием приступил к управлению областью. Он начал проводить в жизнь порядки и правила, существовавшие в Герате. Население радовалось. Народ слагал песни о замечательном правителе. Всякий, приходя к Навои со своими нуждами и просьбами, обращался к нему, как к защитнику и другу.

Свободное время Навои проводил с местными учеными, поэтами и людьми искусства. Друзья и близкие писали ему из столицы письма. Письма эти горели скорбью о разлуке, пламенели глубокой любовью к поэту. Были и стихотворные послания. В стихах Мухаммеда Пехлевана Саида рыдало могучее сердце:

Из самых отдаленных уголков Хорасана присылали Алишеру приветствия и поклоны. Таков был ответ чистых сердец и умов султану и его окружению.

… Навои работал один в изящно обставленной комнате. Вокруг него на ковре лежали пачки бумаги, папки из тисненой кожи, стопки тетрадей Иные были покрыты пылью, у других загнулись концы, на коже кое-где выступили пятна. Это были газели Навои. Хотя часть их в виде отдельных небольших сборников была широко распространена, целой книги в которой были бы собраны все газели в определенном порядке, еще не существовало. В Астрабаде Навои решил осуществить намерение, которое возникло у него уже Давно, но постоянно откладывалось за недосугом, — составить большой диван своих газелей. Он разделил газели на четыре периода, соответствовавшие ступеням жизни — детству, юности, зрелости и старости — и дал каждому разделу особое название.

Перебирая старые бумаги, Навои пробегал стихи глазами и распределял их по сборникам. Газелей бесконечное множество, в них мелькают невозвратные минуты прожитой жизни. Каждая связана с определенной датой, с определенным местом. Вот газели, написанные в Мешхеде, когда Навоя шестнадцати — семнадцатилетним юношей жил на чужбине в уединенной худжре.

Вот стихи, сложенные в Самарканде в худжре ханаки Ходжи Фазлуллы Абу-ль-Лейси. А вот и первые газели, которые юный Алишер слагал, полный волшебного волнения, вернувшись из школы, в уединенном углу. Эти газели он читал своей матери, и как она радовалась, как целовала сына, прижимая его к груди! Поэт, казалось, и сейчас чувствовал на лице эти ласковые поцелуи. А разве его отец, Гияс-ад-дин Кичкина, не обнимал своего задумчивого, склонного к мечтам сына, читая его первые опыты? Разве не осыпал — он мальчика подарками?

Поэт перелистал другую тетрадь. Один бейт захватил его:

Навои вновь переживал волнующие, счастливые минуты жизни. Перед ним возникал величественный облик славного поэта, которого он всегда вспоминал с глубокой любовью и уважением. То был покойный Лутфи. Водоворот воспоминаний захватил Навои.

… Он снова ребенок.

Вот он неожиданно вскакивает с места, чтобы осуществить свое давнишнее желание, поспешно выбегает на улицу. Герат живет своими повседневными заботами, радостями и тяготами. Сверстники Алишера резвятся на улицах, на крышах: одни играют в орехи, другие стреляют из лука. Алишер тоже ребенок, но он не хочет играть, он быстро бежит к саду, носящему название Баг-и-Шималь. Поколебавшись с минуту, мальчик входит в ворота; его волнение и смущение увеличиваются с каждым шагом. В большом саду он издали видит седобородого старца. Он медленно шествует среди деревьев, опираясь на палку. Это великий поэт своего времени Лутфи. Едва взор поэта падает на мальчика, как Алишер, поклонившись издали, бежит к нему и в одно мгновение оказывается возле старца. Он не отводит от Лутфи простодушных глаз. Престарелый поэт из-под нависших бровей мягко и радушно смотрит на мальчика, спрашивает, кто он такой. Алишер называет себя и застенчиво сообщает о цели своего прихода.

— Молодец, сын Тияс-ад-дина! — улыбаясь, говорит Лутфи — Ты пришел повидать нас? Ну, иди сюда, я утешу свое сердце беседой с таким умным и вежливым мальчиком и почитаю тебе мои стихи.

Алишер следом за Лутфи входит в гостиную. На низеньких полках лежат, книги, свободное от книг место заставлено фарфоровой и медной утварью.

Лутфи, оставив посох в прихожей, усаживается на небольшом: коврике… Алишер садится рядом. Лутфи читает на память несколько газелей.

— Эти газели ты еще не слыхал?: — улыбается старик.

— Большинство ваших стихов я знаю на память, но этих еще не слышал.

— Верно! Я их только недавно написал. Ну, теперь ты почитай, я послушаю.

Алишер смутился. Хотя он пришел главным образом с тем, чтобы представить свои стихи на суд старца, теперь ему почему-то захотелось отложить это дело. Лутфи настаивал.

— В Герате есть поэты, которые останавливаю прохожих на улицах и базарах и читают им свои газели, — посмеиваясь, сказал он.

Алишер дрожащим голосом, не глядя на поэта, начал читать. После каждой газели Лутфи издавал возгласы одобрения: глаза мальчика засверкали от радости. Он чувствовал, что лицо у Него раскраснелось я покрылось каплями пота.

Наконец Лутфи воскликнул:

— Прекрасно, сынок! — и погладил мальчика по волосам.

Удовлетворенно покачивая головой, старик повторил:

Если подруга лицо закрывает — слезы роняю, сдержаться невмочь.

Так, если солнце за горы уходит, — россыпью звезд озаряется ночь.

Но Лутфи, будто высказывая свое мнение равному и достойному уважения собеседнику, горячо произнес:

— Клянусь богом, будь это возможно, я обменял бы на твою газель двенадцать тысяч моих тюркских я персидских стихов и считал бы себя в выигрыше. Эта высокая похвала смутила Навои. — Вы