по сопкам к Леастарес — и бензохранилища будут пылать в огне… Неожиданно Ломов вспомнил Николая Островского, а с ним и его слова: «Жить — значит гореть! Кто не горит, тот коптит. Да здравствует пламя жизни!»

— Видно, здорово горят бензобаки… — вдруг вслух сказал Ломов.

— Я, товарищ лейтенант, тоже подумал об этом, — хрипло шепнул Борисов, придвинувшись к Ломову.

На повороте реки шлюпки врезались в берег. За кормой заворчала вода.

Сойдя на берег, Чистяков и Борисов отправились в разведку, а Ерошин стал отыскивать укрытие, где можно было бы замаскировать шлюпки.

Ломов приказал разгрузить шлюпки. Выпрямились, расправили плечи матросы, вставая на твёрдую землю. Тяжело было горбиться, тесниться в маленьких посудинках. Но привал был недолгим. Первым неслышно вернулся Ерошин. Ветер и начавшийся дождь глушили все звуки. Такой тёмной осенней ночью можно было встретиться с врагом только лицом к лицу. Шлюпки, по совету Ерошина, оттащили под сопку, за валуны, перевернули, замаскировали камнями. Вскоре вернулись Чистяков и Борисов. Ломов, укрытый плащ-палаткой, сидел над картой, освещая её узкой полоской света карманного фонаря.

— Всё в порядке, товарищ лейтенант. Путь открыт. За сопкой тянется лощина, правда, узкая, топкая… Мы думали, в погреб попали, — доложил мичман.

— Выходит, мы находимся вот здесь, — Ломов карандашом проткнул на карте точку, прочертил кривую линию. Остриё карандаша впилось в чёрный кружок с надписью «Леастарес».

Ломов изучал по карте последний бросок, как штурман прокладывал курс. «Через три километра выйдем к сопке, обойдём её справа, слева останется аэродром. А потом опять вправо и вдоль подножья сопок пройдём последние пять километров», — запоминая, про себя говорил Ломов. И впервые после неудачи с пленным немцем ему стало легче. Лицо его, усталое и строгое, повеселело.

Отряд снялся с места и задолго до рассвета был уже на сопке, на которой, по расчётам лейтенанта, находился Леастарес.

В свежем утреннем воздухе растаяла ночная темь, и над сопками закурился слабый туман. Шумел листопад. Кружась хороводом, опавшие разноцветные листья стекались в лощины и, гонимые ветром, неслись по ним бурным потоком. Светлело мрачное небо и, казалось, вот-вот где-нибудь пробьётся луч солнца. Но его не ждали уже до весны. Полярная ночь с каждым днём становилась длинней и длинней.

Разведчики по одному побывали на вновь оборудованном наблюдательном посту, на макушке сопки, подолгу изучали дно гигантского котлована.

Впереди, в полукилометре было разбросано около десятка деревянных одноэтажных домов. Из печных труб валил густой дым.

— Смотрите, дома, печки топятся, а в горнице небось жарко и щами пахнет, — нараспев проговорил Шубный, запустив пальцы в курчавые с сединой волосы.

Посёлок Леастарес казался мирным, безобидным селением, похожим на многие другие, разбросанные по скалистой тундре Заполярья.

Но чуть левее и ближе виднелись прижавшиеся к сопке круглые металлические каркасы бензохранилищ. Их было пять, маленьких и больших. Обнесённые тремя рядами колючей проволоки, охраняемые часовыми, они выглядели мрачными…

— Нет! Это не мирное, не безобидное селение, — говорил не громко, но отчётливо и твёрдо Ломов на открытом партийном собрании, созванном Чистяковым вечером. — Это берлога врага, откуда фашистские стервятники питаются горючим и бомбят, обстреливают на севере наши мирные города и села. Поклянёмся, товарищи, что уничтожим эту берлогу, не жалея крови и жизни.

— Клянёмся! — вразнобой ответили матросы и как-то встрепенулись, насторожились.

Разведчики говорили коротко, несколько торопливо, но душевно и торжественно.

Роми Реймо сидел в стороне. Он не спускал глаз с матросов, стараясь понять, о чём говорят они. Норвежец был одет в телогрейку и плащ-палатку Чупина, кто-то дал ему вязаный подшлемник. Теперь только борода и ноги в шлёпанцах отличали его от разведчиков.

Как только Чистяков закрыл партийное собрание, Башев с Козловым развернули рацию, настроились на Москву. Передавали сводку. Башев стал записывать…

— Ну, что там наши взяли, читай, — нетерпеливо попросил Чистяков, когда радист снял наушники и выключил питание рации.

— Войска Белорусского фронта овладели крепостью Прага — предместьем Варшавы и важным опорным пунктом обороны немцев на восточном берегу Вислы. Был массированный налёт нашей авиации на Будапешт. За десять дней сентября в Балтийском море потоплено 14 кораблей противника. Народ Румынии приветствует соглашение о перемирии…

Башев читал так, как будто за ним записывали, и Борисов не выдержал:

— Да не тяни ты!…

— Английское правительство прекратило эвакуацию из Большого Лондона и Южной Англии. Угроза налётов самолётов-снарядов миновала, — скороговоркой закончил радист.

— Мы о конце войны думаем, а они всё ещё переселяются из угла в угол, — вставил Шубный.

С вахты прибежал Ерошин и доложил Ломову, что к бензохранилищу идёт развод. Ломов с Чистяковым, а за ними и Ерошин кинулись к гребню сопки, залегли и ползком добрались до наблюдательного поста. По дороге от посёлка вдоль тройного проволочного заграждения шли четыре автоматчика. Они остановились около въездных ворот, закрытых шлагбаумом. Началась смена постов. Первый часовой стоял у будки в воротах, другие двое — в углах ограды, около крайних баков. Сменившиеся с постов быстро ушли в посёлок. Часовой около будки проверил исправность телефона, повесил трубку, облокотился на шлагбаум, широко расставив ноги, и застыл.

Наблюдая за часовыми, Ломов пришёл к окончательному решению.

Близилась полночь. Немцы дважды сменили часовых. Ломов с Борисовым затаились за валуном около сторожевой будки, слабо освещённой синим светом. Разведчики слышали, как первый часовой перед сменой останавливал развод окриком: «Стой! Пропуск, восемь»! Разводящий недовольным тоном нараспев отвечал: «Семь». Второй часовой назвал цифру двенадцать, разводящий ответил — три. Пропуск — пятнадцать, смена через два часа. Когда стихли шаги немцев, Ломов потянул Борисова за руку, и они поползли к отряду, ожидавшему их у дороги.

Ломов отыскал Чистякова, сел около него прямо на дороге.

— Лучше всего, думаю, сделать, как и в прошлый раз, «развод», — сказал он мичману и посмотрел на часы. — Ровно через час «сменим» их. Со мной пойдут трое. Ты с Громовым держи дорогу. А за нами следом посылай остальных. Как появится немецкий развод, уничтожишь его — и к нам. Запомни, твой выстрел — для нас сигнал к взрыву. — Он крепко обнял Чистякова, и тот почувствовал, сколько радости и силы было сейчас в командире.