жизни приняли с почётом.

'Кабы видели товарищи и командир, которые звали меня пуганой канарейкой и княжной Александрой Никитишной!' — думал он с самодовольством.

Выехав на Арбатскую площадь, молодой человек стал соображать, что ему делать. Заехать домой переодеться из парадной в обыкновенную форму или ехать к начальнику, как он есть. Подумав, он решил, что надо спешить, а то, пожалуй, княгиня окажется в зале и начнёт браниться за опоздание.

Через четверть часа он уже сдал лошадь во дворе князя Трубецкого и вошёл в дом…

На этот раз Сашок вступил в залу как-то степеннее и важнее, так как был ещё под впечатлением почёта, с которым его принимали Квощинские.

Но едва молодой человек сел на стул в углу зала, в ожидании, что его позовёт к себе князь, как услыхал в парадных комнатах какую-то страшную возню и голоса людей… Но всех и всё покрывало командование самой княгини:

— Олухи! Черти окаянные! Ведмеди! Михаилы Иванычи косолапые!.. Авдюшка, не зевай!.. Сафрон, не налегай, как бык!.. Васька, подсобляй, сопляк!.. Миколай, пузо-то убери своё!.. Продавишь, леший!..

Возня и голоса приближались к зале постепенно. Послышались шуршанье ног, робкие голоса вперебивку и зычный голос княгини:

— Какой раз тебе я сказываю, чтобы ты пузо убрал. Продавишь — в степную вотчину, на скотный двор! Говорила вам: зови ещё двух хамов.

И в дверях, наконец, появилась кучка дворовых, которые медленно и осторожно тащили огромное фортепьяно. В дверях снова явилась задержка. Тяжёлый, массивный, широких размеров инструмент не пролезал вместе с людьми. Пришлось снова взяться лишь за два конца. При этом середина как-то скрипнула.

— Треснет коли… Все в солдаты улетите! — ахнула княгиня. — Вам, лешим, дела нет, что клавикордам тыща рублей цена. Прямые ведмеди, олухи, черти!..

И вдруг, завидя офицера поверх фортепьяно и голов людей, княгиня крикнула:

— Эй, воробей! Иди-ка, подсоби.

Сашок, вставший со стула, шелохнулся от изумления, но не двинулся, полагая, что он ослышался.

— Ну, что же? Не слышишь? Говорят тебе, подсоби. Видишь, тяжело…

Сашок, с кивером в руках, приблизился и, смутясь от неожиданного приказания, совсем неподходящего, не знал, что и ответить.

— Оглох ты! — крикнула княгиня, уже обойдя фортепьяно и наступая на адъютанта. — Клавикордам, слышь, цены нету, а они, мужичьё… Берись сзади и правь…

— Княгиня, я — в звании офицера… — начал Сашок.

— Что? Что?!

— Как офицер, я не могу… Да и во всём параде, при всей амуниции…

— Ах ты, мамуниция!.. Да я тебя… Слышишь, берись!

И, видя, что Сашок стоит истуканом, княгиня выхватила у него кивер, а другой рукой ухватила за обшлага мундира и пихнула его к фортепьяно.

Сашок наткнулся на лакея и, потерявшись окончательно от оскорбительного приказания, взялся руками за бок фортепьяно. Он покраснел и тяжело дышал от обиды.

— Не примеривай, а неси! — вскрикнула княгиня, пуще сердясь.

— Я несу-с… — ворчнул Сашок.

— Врёшь! Притворяешься… Вижу ведь. Меня не надуешь… Тащи, как следует, не то — вот, ей-Богу… Хоть ты и офицер… А вот, ей-Богу…

И женщина, подойдя близко к нагнувшемуся Сашку, как-то помахивала руками.

'Вдруг, ударит? — мелькнуло в голове молодого малого. — При людях!'

И он, пригибаясь, схватился за фортепьяно изо всех сил. В то же мгновение раздался какой-то странный звук. Люди единодушно встали, опустили фортепьяно на пол и переглядывались. Княгиня тоже слышала странный звук и тревожно оглядывала инструмент.

— Ну вот-с!.. — выговорил Сашок, выпрямляясь. — Покорнейше вас благодарю. Как я теперь домой поеду?

У офицера под фалдами от натуги лопнули узкие парадные панталоны.

Княгиня обошла его, оглядела и выговорила сумрачно:

— Толст не в меру. Вот на тебе одёжа и трескается. Ну, уходи. Не глядеть же мне, даме, на эдакое.

Сашок вышел, озлобленный, из дому. Верхом ехать было нельзя, так как бельё виднелось между красных отворотов фалд мундира. Он доехал домой на извозчике и послал Тита за своей лошадью, оставленной у Трубецкого.

И молодой князь, и Кузьмич были одинаково возмущены приключением и целый день говорили только о княгине Серафиме Григорьевне.

Сашок повторял, что он дворянин и офицер, и хотя клавикорды — не шкаф и не сундук, а предмет более важный, но всё-таки заставлять его эдакое дело делать — прямо самовластие, и притом самовластие дурашной бабы.

Кузьмич соглашался насчёт этой стороны вопроса, но главное для него было в другом. Панталоны были дорогие — из аглицкой сермяги. А они лопнули не по шву, а по правой половинке. Кузьмич то и дело разглядывал большую прореху, трогал пальцами, приставлял края, охал и головой качал.

Ввечеру дядька был поражён заявлением питомца.

— Знаешь ты, что такое дворянин и что такое офицер гвардии? — спросил Сашок Кузьмича почти печальным голосом.

— Ты это насчёт чего же? — отозвался старик.

— А вот ответствуй на мои слова.

— Нет, ты, князинька, не мудри и меня не сшибай на сторону. Я и так из-за твоих панталошек мысли растерял. Ведь они по пяти рублей аршин плачены, и опять портняга-подлец три рубля за шитво взял…

— А я тебе скажу… Я — князь Козельский, и старинный дворянин, и офицер измайловский. Стало быть, как же мне с хамами клавикорды таскать? Это есть унизительское для меня приказание бабы, которая сама не знает, что можно офицеру и чего никак нельзя. Что ж после этого ожидать? Ведь она меня не нынче, так завтра заставит полы мыть.

— Кто ж про это говорит. Княгиня, а дура.

— Именно — дура… Дурафья… Что же делать?

— Как что делать? Не мыть.

— Что?

— Не мыть, говорю.

— Что мыть? — не понял Сашок.

— А полы, как ты сказываешь.

— Я не про то, Кузьмич. А я в отставку подам.

— Как в отставку?!

— А так. Скажу князю, что я не могу эдак. Я для ординарных услуг у него, а не затем, чтобы в дворовых состоять.

Кузьмич ничего не ответил, но сильно испугался решения питомца. Если в отставку, то, стало быть, в Питер ступай. А бракосочетание?

И, не сказавшись, старик ранёхонько сбегал в Кремль помолиться святым угодникам, чтобы отвратили они надвинувшуюся нежданно беду.

И молитва дядьки была услышана — тотчас же.