ничего, кроме мельтешения белых точек, «снега». Хорошо хоть, что на одежде и руках, как и раньше, нет следов крови и при нем не оказалось никакого оружия, тем более такого громоздкого, как кусок бетона. Соланка чуть приподнялся, нащупал пульт и попал на окончание короткой новостной программы из Нью- Йорка. Ни слова о Бетонном Убийце, или Человеке-в-Панаме, или о еще одной убитой красавице богачке. Никаких поломанных живых кукол. Соланка откинулся на подушку, часто и глубоко задышал. Затем скинул уличные ботинки и натянул одеяло на свою готовую расколоться голову.

Он узнал это паническое движение. Много лет назад в кембриджском общежитии он вот так же не мог найти в себе силы встать, чтобы посмотреть в лицо своей новой, студенческой жизни. Тогда, как и сейчас, он чувствовал, что демоны паники обрушиваются на него со всех сторон. А он был беззащитен перед ними. Он слышал, как хлопают их крылья, крылья летучей мыши, чувствовал, как их гоблинские пальцы сжимаются на его лодыжках, чтобы одним рывком ввергнуть его в ад — в ад, в который он не верил, но который тем не менее существовал в его словах, в его чувствах, в той части его естества, контроль над которой он утратил; в живущем в нем диком начале, сдерживать свирепость которого его слабеющие руки уже не в состоянии… О, где ты, Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, куда запропал, когда ты мне так нужен? Давай же, Дабдаб, постучи скорей в мою дверь, я уже на самом краю, не дай мне свалиться в эту разверстую пропасть!.. Но Дабдаб не явился из небесных кущ и не постучал в его дверь.

Боже милостивый, этого еще не хватало! — лихорадочно подумал Соланка. Не для того он проделал весь этот путь, чтобы воспроизвести низкопробную мелодраму доктора Джекила и мистера Хайда. В архитектуре его жизни совершенно не просматривалось элементов готики, не было ни безумных ученых, ни лабораторий с булькающими ретортами, ни волшебного зелья, ни намека на дьявольские превращения. И все же его постоянно преследовал страх, самый настоящий ужас. Он еще глубже зарылся в одеяло. Он не мог вдыхать запах улицы, пропитавший его одежду. Нет никаких доказательств его причастности к преступлениям. Никто его не допрашивал. Панама? Но летом на Манхэттене найдется, наверное, несколько сотен человек, носящих панамские шляпы из соломки. Тогда почему и зачем он так себя изводит? Да потому, что если он взялся за нож, то мог схватить и кусок бетона. И потом, это странное совпадение: три выпавшие из памяти ночи и три трупа. О нем — как и о ноже во мраке — не должен узнать никто, но прятать это от самого себя он не в силах. К тому же поток брани, который он, сам того не ведая, исторг на посетителей в кафе «Моцарт». Маловато для обвинительного приговора в суде. Но Соланка сам был себе судьей, и присяжные на этом процессе отсутствовали.

Машинально он потянулся к телефону, набрал нужный номер, прослушал вступительную речь робота и вышел в голосовую почту. У вас — одно! — новое сообщение. Одно! — сообщение НЕ было прослушано. Первое сообщение. После этого зазвучал голос Элеанор, в который он когда-то влюбился: «Малик, ты говоришь, что хочешь забыть себя. Скажу тебе честно: ты уже себя не помнишь. Ты говоришь, что не хочешь, чтобы твоими поступками управляла ярость. На самом деле ты еще никогда так не зависел от своей ярости. Я тебя помню, хотя ты уже забыл меня. А еще я помню тебя таким, каким ты был, пока эта кукла не испоганила нам жизнь. Тебе все было интересно. И мне это ужасно нравилось. Я помню, какой ты был веселый, помню твое жуткое пение, твои пародии. Ты научил меня любить крикет, и теперь я хочу, чтобы Асман полюбил его тоже. Я помню твое стремление познать человеческую природу, постичь все лучшее, на что способен человек, и не стоить иллюзий насчет всего худшего, что в нем есть. Я помню, как ты любил жизнь, любил нашего сына, любил меня. Ты бросил нас, но мы не хотим бросать тебя. Милый, возвращайся домой! Пожалуйста, возвращайся». Честные, мужественные и трогательные слова. Но обнаружился еще один провал. Когда это он говорил с Элеанор о ярости и желании забыть себя? Может, вернулся домой пьяный и решил объясниться? Или оставил ей сообщение и теперь она отвечает ему? И, как обычно, услышала и поняла гораздо больше, чем было сказано? Одним словом, поняла, что ему страшно.

Соланка заставил себя вылезти из кровати, раздеться и принять душ. На кухне, готовя себе кофе, он понял, что, кроме него, в квартире никого нет. Хотя Вислава сегодня должна была прийти убирать. Так почему не пришла? Соланка набрал ее номер.

— Да? — Судя по голосу, с ней все нормально.

— Вислава, это вы? — на всякий случай уточнил он. — Это профессор Соланка. Скажите, разве сегодня вы не должны работать?

В трубке долго молчали.

— Профессор? — Вислава говорила тихо и смущенно. — А вы разве не помните?

Соланка похолодел:

— Не помню? Чего?

Теперь в голосе Виславы угадывались слезы:

— Вы уволили меня, профессор. За что? Просто так, без причины. Конечно, вы должны помнить. А слова! Никогда не думала, что услышу такое от образованного человека! И не просите! Даже после вашего звонка я к вам не вернусь.

Было слышно, что она не одна, Соланка различал голос другой женщины. Вислава взяла себя в руки и заговорила довольно решительно:

— Как бы то ни было, стоимость моих услуг включена в арендную плату. Поскольку вы уволили меня безосновательно, я буду по-прежнему получать причитающиеся мне деньги. Я уже разговаривала с хозяевами квартиры, и они с этим согласились. Думаю, они вам еще позвонят. Вы же знаете, я очень давно работаю у миссис Джей.

Малик Соланка повесил трубку.

Вы уволены. Прямо как в кино. Кардинал в красных одеждах сходит по желто-золотым ступеням, чтобы передать последнее папское «прощай». Водитель — женщина — ждет в маленькой машинке. Вот жестокий посланник наклоняется к окошку автомобиля. Да у него же лицо Соланки!

По городу распыляли пестицид «анвил». Несколько птиц, главным образом на заболоченном Стейтен-Айленде, умерло от лихорадки Западного Нила, и мэр не видел иного выхода. Была объявлена высокая степень москитной тревоги. Не выходите на улицу после наступления сумерек! Носите одежду с длинными рукавами! На время проведения пестицидной обработки закройте окна и убедитесь, что все кондиционеры выключены! Такое вот радикальное вмешательство, практически интервенция, хотя ни один человек не заразился этим вирусом с начала нового тысячелетия. (Позже все-таки зафиксировали несколько случаев, но ни одного летального исхода.) Трепетность американцев перед лицом чего-то неизученного, их неадекватная реакция всегда служили предметом насмешек для европейцев. «В Париже у кого-нибудь карбюратор „чихнет“, — говаривала Элеанор Соланка, даже она, менее всех склонная к язвительности, — а на следующий день миллионы американцев откажутся от автомобильных поездок в уик-энд».

Соланка совершенно забыл о распылении и часами бродил по улицам среди невидимой ядовитой взвеси. На минуту он даже уверовал, что провалы в его памяти объясняются воздействием пестицидов. Астматики страдают от удушья, омары, по слухам, умирают тысячами, защитники окружающей среды яростно протестуют, чем он лучше? Однако врожденная честность не позволила ему пойти этим путем. Проблемы его скорее экзистенциального, чем химического происхождения.

Раз вы это слышали, милая Вислава, значит, так оно и есть. Но, видите ли, я не знал, чтo говорю… Некоторые стороны его поведения ускользали из-под контроля. Если бы ему пришлось обратиться за помощью к врачу, без сомнения, у него диагностировали бы некий психический надлом, распад личности. (Будь он Брониславой Райнхарт, с радостью взял бы у врача справку с диагнозом и стал прикидывать, кого можно притянуть к суду за свой недуг.) Соланку неожиданно осенило, что он сам накликал на себя расщепление личности. Всеми этими серенадами Америке и своему желанию стать иным. И вот теперь некоторые хронологические сегменты его жизни никак не связываются с остальными, теперь он буквально дезинтегрирован во времени. Так почему его это так шокирует? Будь осторожен в своих желаниях, Малик. Разве ты забыл притчу У. У. Джейкобса о волшебной обезьяньей лапке, исполняющей желания?

Он прибыл в Нью-Йорк, как Землемер в Замок у Кафки, разрываемый изнутри противоречиями, крайностями, несбыточными надеждами. Приискав себе временное пристанище — куда как более комфортное, чем у бедного Землемера, — Соланка дни и ночи напролет рыскал по улицам в поисках