Детишки у графа были еще хуже родителей жены, но — свобода! Nomen dulce libertatis[24]…
— Где тебе знать… — начал Бруно; он перебил довольно резко:
— А вот тут ты ошибаешься. Но и это к делу тоже не относится… Итак, припомнив все то, что почти уже запамятовал за ненадобностью, студент взялся за новую работу. Однако же выяснилось, что не все так легко, ибо на него положила глаз хозяйская дочка. Что поделаешь, пришлось уступить; ведь не тайна, что случается, когда отказываешь подобным девицам — они рассказывают своим отцам такие побасенки, что после начинаешь сокрушаться, что и вправду всего этого с ней не сотворил. И все бы ничего, но во-первых, слишком мало времени миновало со смерти жены, и любые связи с женщинами воспринимались как… предательство, что ли. Во-вторых, графская дочка оказалась со странными привычками; любила поиграть в инквизицию. И добро бы себя видела в роли жертвы — так нет, она предпочитала роль истязателя. Ну, а в- третьих, парень благоразумно рассудил, что уж за пять-то лет этакого бесчинства вполне есть шанс обрюхатить и ее. Что тогда с ним сотворит ее отец, лучше было и не воображать. Собственно говоря, можно будет считать, что ночные забавы с дочкой — это такая разминка перед общением с графом. Ergo, все взвесив, парень плюнул на все и, собравшись, весной по первопутку ушел. Можно было бы рвануть в какой-нибудь город, и, прожив там год и день, обрести свободу — закон! — но парень был не дурак. Понимал, что после его побега дочка наверняка пожаловалась папе (вскроется же ее недевичность когда- нибудь), да еще и присочинив что-нибудь насчет изнасилования. А с преступником город связываться может и не захотеть, и если в будущем парня найдут и потребуют к выдаче — как знать, могут ведь и выдать… Но Германия большая, приткнуться всегда найдется, где; а поскольку жизнь в деревне научила многому, голодным не оставался. А однажды — вот удача! — натолкнулся в своих блужданиях на деревеньку — такую тихую, никому не надобную, где никто никем не интересуется, даже ее собственный владетель. К тому же, один умирающий старик через священника завещал парню свою конуру… Наверняка ты рассказал ему свою историю; я прав? Да уверен, — не дожидаясь ответа, сам себя подтвердил Курт. — Так, может, и осталось бы все никому больше не ведомым, но вот только все пережитое довольно ощутимо изранило душу. Так, Бруно Хоффмайер? Появилась злость — на весь мир и на всех вокруг. И бесшабашность, которой раньше не было. Поскольку ты ведь умный парень и понимаешь, что всю жизнь ты здесь не высидишь, кто-нибудь рано или поздно донесет. И бегать вечно тоже нельзя. Так что, по большому счету, терять нечего. Правда, затеять ссору с приезжим инквизитором — все равно не самая здравая затея; инквизитор ведь любопытный, Бруно. Инквизитор ведь отправит своим запрос и узнает, кто ты такой. Интересно, почему я узнал это так быстро? Ты в розыске не только за изнасилование, но еще и за околдование, ибо насилие имело место неоднократно, а это возможно лишь в случае малефиции; наши-то понимают, откуда ветер дует, однако дела это не меняет — тебя ищут и, в конце концов, найдут… Или ты хотел, чтобы тебя взяли?
— Думаешь, ты самый умный? — произнес тот устало, и Курт пожал плечами:
— Не самый, разумеется. Но не глупец. И ты, невзирая на твои весьма скудоумные поступки, тоже не болван, как я уже сказал. И жизнь эта тебе не нравится. Ведь так?
— Это ты к чему? — все еще не обнаруживая стремлений подняться, но уже убрав ладони от лица, спросил Бруно с подозрением.
— Знаешь, мне не помешал бы расторопный помощник — на кое-что я просто не могу расходовать время.
- 'Помощник' — это мальчик на побегушках? Или штаны за тобой стирать?
— Не исключено, — самым дружелюбным образом улыбнулся Курт. — Ты мне подходишь.
Бруно засмеялся, но тут же умолк, шипя от боли в переносице.
— А меня это не е…т, ясно? — сообщил он непререкаемо. — Выносить не могу вашу братию, и иметь к вам отношения не желаю.
— Предпочитаешь копаться в выгребных ямах за плошку каши? Горбатиться на тех, кто тебе в подметки не годится? У тебя полтора курса университетского образования; не Бог весть что, но перед ними, перед всеми, ты отец мудрости. Не зазорно?
— Что тебе от меня надо! — почти с отчаянием выговорил Бруно.
— А может, мне просто жаль умного парня, который загоняет себя в угол.
— Вот уж в твоей жалости я точно не нуждаюсь. А если ты уж так обеспокоен моей участью, оставь меня — мне. На Инквизицию я работать не буду.
— Хочешь обратно, к хозяину? — спросил Курт с нелицемерным интересом. — Воображаю, с какой радостью он тебя примет. А уж дочка-то…
— Я исчезну раньше, чем попаду туда. Уж поверь. Чем еще запугивать будешь?
— Ты ведь знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? — голос Курта просто сочился медом; Бруно вздрогнул. — Не просто 'как колбасу' над углями, как это ты верно подметил. Тебе наденут повязку, закрывающую нижнюю часть лица, затем чтобы ты не задохнулся, и дабы раньше времени не обгорели легкие. И будут смачивать ее в течение казни. Знаешь, так можно продержаться часа два-три; но ты парень выносливый, посему, думаю, ты — все пять…
— Ты… ты сказал, что не при исполнении!
— Следователей Конгрегации не при исполнении не бывает, — возразил он, расстегивая куртку; сдвинув воротник далеко книзу, открыл плечо и полуобернулся к лежащему Бруно спиною, позволяя рассмотреть Печать во всех детальностях — выжженную в день выпуска эмблему Конгрегации, аббревиатуру академии и личный номер выпускника. — Это как раз на случай, когда Знак потеряется, будет похищен, да и мало ли что может приключиться с вещью, — пояснил Курт, застегиваясь. — Это не потеряешь. Посему ты, друг мой, поднял руку на инквизитора, ведущего дознание. Так что? Будешь работать, или к побегу от хозяина присовокупим обвинение в покушении?
— Вероломный сукин сын! — с бессильной яростью прошипел тот; Курт улыбнулся.
- 'Вероломный'? Слова я ведь тебе не давал, посему — ничего и не преступал. Я жду ответа, Бруно.
Тот прикрыл глаза, медленно заливаясь не бледностью даже — бесцветностью, и дышал опасливо, точно боялся, что с неловким выдохом сорвутся с языка слова, о которых потом пожалеет; может статься, так оно и было. Наконец, снова взглянув в лицо человека, сидящего над собою, тот натужно кивнул, смотря ему в глаза с нестерпимым ожесточением.
— Согласен, — выцедил Бруно так тихо и напряженно, что на мгновение и впрямь стало жаль
