званию выполнять беспрекословно. Дисциплина и порядок на флоте прежде всего. Неправильные действия старших по званию могут быть обжалованы в устном порядке после ужина. Дальше… — Кузьма сморщинил лоб, напрягая память, дабы не упустить еще каких-то очень важных для меня наставлений и обязательств, но ничего более не вспомнив, спросил: — Вопросы будут?

Вопросов у меня на языке вертелась уйма, но я сказал:

— Нет. Все ясно.

Мой ответ произвел на Кузьму благоприятное впечатление. Ведь вопросы подчас ставят в тупик и адмиралов.

Игнат же Суровцев этого, видимо, не знал или, наоборот, знал то, чего не знал я, и прямо-таки засыпал Кузьму вопросами. Он допытывался, не подведет ли нас знакомый Кузьмы, от которого мы должны получить лодку, мотор и бензин, все ли блесны забрал Кузьма у Виктора Оладышкина, когда из Спасска идут вертолеты на Усть-Кабырзу, просто ли взять билеты или надо послать телеграмму…

Отвечая Игнату, адмирал явно нервничал, сказал, что «все будет тип-топ», и закрыл заседание.

По дороге домой я зашел к Виктору Оладышкину за рюкзаком, мичманкой и тельняшкой. Настроение у него было похоронное, двигался он по своей двухкомнатной малометражной квартире вяло, словно оттягивал время, ожидая какого-то важного известия, которое все может изменить в его судьбе.

Виктор усадил меня на диван, принес сигареты, справился о самочувствии. Мы плоховато знали друг друга, и настоящий разговор не клеился. К тому же я почему-то чувствовал себя виноватым по отношению к нему.

Виктор открыл шкаф, достал и положил передо мной выстиранную, отглаженную тельняшку, глянул мельком на стенные часы, висевшие между оленьей шкурой и чучелом белки-телеутки, предложил чаю, и тогда я понял, что он действительно тянет время, и потому согласился выпить «стакашечку». Виктор, как мне показалось, приободрился, включил газ, принес вазочку с печеньем и конфетами, хотел открыть банку с вареньем, но я воспротивился, соврав, что варенья не люблю.

— Это не чай, это так… жидкость, — Виктор разлил по стаканам заварку. — Настоящий чай готовится на костре, чтоб с дымком, с упавшей в него хвоинкой… И заваривать его надо смородинным листом. А то душицей или белоголовником… Голова от запаха кружится. Не пробовал?

— Со смородиной пробовал. И еще зеленый чай пил. В Ашхабаде. Ничего. Жажду здорово утоляет.

— Зеленый вообще ерунда. А вот с душицей… Я, знаешь, пытался дома душицей заварить — не то! Ну, совсем не тот вкус. Вроде как суп без соли. А почему, думаешь?.. Дымка, дымка от костра не хватает.

Сказано это было с болью, человеком, для которого дымок, костерок и чай с душицей во сто крат дороже всех курортных благ.

Мне стало искренне жаль Виктора, и я чуть было не ляпнул: «Если хочешь, если тебе так уж невмоготу, то поезжай с ребятами, а я поеду с твоей женой».

И в это время вошла, нет не вошла — вбежала с радостно-возбужденным лицом жена Виктора, Клава. Она работала на нашем заводе в отделе технического контроля. Мастера и начальники цехов считали ее самым привередливым контролером. «Надо же, — возмущались они, когда Клава, не обращая внимания ни на просьбы, ни на мольбы, отправляла мотор в брак, — такой нос иметь. Ведь на двоих рос, а одной достался. Все вынюхает. Буратина несчастная».

Нос у Клавы был не то чтобы очень уж длинный, вполне обыкновенный нос, тонкий, с легкой горбинкой. Но когда она сердилась, а сердилась она всегда, обнаружив хоть малейший брак, то глаза ее суживались, щеки впадали, губы поджимались и нос на ее продолговатом лице, действительно, будто бы увеличивался в размерах.

Сейчас же глаза Клавы были распахнуты, рот полуоткрыт, щеки от быстрой ходьбы порозовели, и нос ее виделся просто премиленьким. Она небрежно кивнула мне, раскрыла сумочку и протянула Виктору два авиабилета.

— Вот… На послезавтра. Последние вырвала. Знал бы, чего это мне стоило! В агентство войти нельзя — битком…

Виктор явно ждал другого исхода. И вместо того чтобы возрадоваться, он совсем сник, как бывает с человеком, у которого отняли последнюю надежду на лучшее, отставил недопитый стакан с чаем, открыл дверцу кладовой, достал оттуда рюкзак, мичманку и подал мне.

— Держи, Матвей… Каждому свое, как говорится. Привет ребятам! Да, вот еще блесны возьми, самые ловчие. Для адмирала… Ну, будь здоров! Ни чешуйки вам, ни хвоста…

— К черту! — сказал я по студенческой привычке, хотя по-флотски, наверное, надо было сказать что-то другое.

Вертолет мне не понравился. Ощущение такое, будто тебя специально законопатили в бочке, чтобы потом сбросить с тысячеметровой высоты прямо в тайгу. А тут еще Игната дернуло за язык рассказать случай, когда у вертолета сам по себе срезался винт. А винт у него, как известно, один-разъединственный, и никаких тебе крыльев, чтоб планировать. Да и второй пилот — тоже мне воспитатель! — приоткрыв дверцу кабины, предупредил, чтобы около входной двери не шарашились: один вот так же, дескать, шарашился и отвернул ненароком крючок-задвижку. Как ветром выдуло, до сих пор ищут… Я на всякий случай перебрался поближе к пилотской кабине, заглянул в иллюминатор. Под нами медленно стлалась холмистая горношорская тайга, совсем не похожая на сплошное зеленое море, как поется в известной песне. Густо зеленели лишь распадки, а просвеченные и выжаренные солнцем вершины холмов были почти безлесными, да и деревья по их склонам разбросала слишком жадная рука. Кое-где проглядывались старые, поросшие осинником гари. Они легко отличались по нежно-зеленому отливу. Гари же недавние, может быть, прошлогодние, были как запекшиеся раны на теле.

По тайге, не разбирая дороги, плыла тень нашего вертолета. Высота девятьсот… Скорость падения… — Валера, прищурив глаза, что-то высчитывал. — Плюс поправка на коэффициент. Если прыгнуть, секунд за сорок до земли долететь можно.

— Не долетишь, — ухмыльнулся Игнат.

— Я долетел бы. На спор?

— Кончайте, — строго приказал адмирал. Судя по его побледневшему лицу, Кузьму подташнивало.

— Все равно долетел бы, — Валера отвернулся от Игната с видом победителя.

Переубедить Валеру в чем-нибудь не так-то легко. Для него не существует препятствий. Он привык всегда и по всем быть первым, и потому Валера — кумир завкома и всех его секторов. Он первым берет на себя встречные и поперечные планы, первым подписывает социалистические обязательства и, нужно сказать, первым их выполняет. Правда, качество прихрамывает, но это, по мнению некоторых, деле второе. Его портрет — первый на доске Почета, хотя из соображений русского алфавита ему следовало бы висеть несколько подальше. Но в завкоме знают, что такого Валера не пережил бы, впал в транс и понизил бы свою производительность труда. Большим людям прощают их маленькие слабости. Ведь стоит сказать Валере, что этого сделать не сможешь — разобьется, но сделает. И если бы сейчас Игнат с ним по- настоящему заспорил, Валера, пожалуй, в азарте прыгнул бы с вертолета без парашюта. Говорят, что он родился «в рубашке» с серебряной ложечкой во рту.

Сквозь тайгу пробивался извилистый голубой ручей. К нему спешили из распадков другие ручьи, поменьше. И картина сразу ожила повеселела, словно сумрачной тайге не хватало как раз вот этих, тонких и как бы небрежных голубых мазков.

— Мрассу, — сказал Игнат.

Вертолет резко пошел на снижение. Мне представилось, будто я полетел в пропасть.

Взяв на борт трех пассажиров, вертолет снова взмыл вверх. Высокая некошеная трава на взлетной