Сегодня же, после очередной «страшной» сказки, рассказанной Виктором Оладышкиным, мне вспомнилась давняя осень, когда нас, старшеклассников, послали на две недели в колхоз копать картошку.

В деревне, раскиданной как попало по зеленым холмам, было много пустых заколоченных изб. Вот нас и разместили группами по этим избам.

В нашей группе было шесть человек, и среди них — Петька Янцен из поволжских немцев. Высокий, белобрысый, работящий, но, как потом выяснилось, очень суеверный парень. Родителей у него не было, он жил у бабушки, бабушка воспитала его, видимо, в своем духе.

Петька верил в тринадцатое число, черную кошку, в накуковавшую годы кукушку и нисколько не сомневался в том, что в глубоких речных омутах обитают водяные, а заблудившегося в лесу человека кружит всамделишный леший.

А выяснилось это просто. Кто-то перед сном завел понарошку разговор о домовых и высказал предположение, что из заколоченной до нас избы домовой либо сбежал, либо протянул ноги от холода. Так что, дескать, никаких выходок с его стороны нам опасаться нечего.

Спали мы на полу, на расстеленных вдоль стены матрацах под легкими стираными одеялами без простынь. Петька, когда речь зашла о домовых, вытянулся струной под своим одеялом, как покойник, и даже руки скрестил на груди. Мне показалось, он шепчет одними губами что-то вроде «чур меня, чур меня…» Я лежал рядом с Петькой по левую его сторону, а справа от него — Игорь Колбаскин, которого в школе звали просто Колбасой.

Колбаса тоже заметил странное состояние Петьки и потряс его за плечо.

Петька вздрогнул.

— Ты чего? Ты чего? — испуганно пробормотал он.

— А домовой-то вон из-за печки выглядывает, Хочешь, я его за бороду и сюда…

— Ты не шути, не шути. С ним добром надо, а то устроит…

— Что устроит?

— А все.

— Съест с голодухи?

— Домовой не ест, — серьезно сказал Петька благолепным шепотом. — Он защекотать может.

Мы расхохотались и стали издеваться над Петькой. Он накрылся с головой одеялом и не отвечал. А когда человек воспринимает насмешки молча, то вскоре пропадает и охота над ним подтрунивать. Да и время было уже позднее — у самих слипались глаза.

На другой день мы с Колбасой решили проучить Петьку. Как только легли спать, завели разговор о чертях, которые обитают в здешнем лесу и наведываются по ночам в деревню, чтобы заполучить в свое распоряжение слабую душу. Петька сопел под своим одеялом, не выдержал и попросил, чтоб мы замолчали, и дали ему спать. Мы тотчас выполнили его просьбу. Это входило и наши планы.

Наверное, мы перестарались. Петька долго не мог икнуть, ворочался с боку на бок, вздыхал, шмыгал носом, и я, чтобы не задать храповицкого раньше его, тер глаза и приводил в порядок и уме свою коллекцию марок.

В окно светила полная луна, и хорошо было видно Петькино лицо, бледное, с плачущим выражением, но уже успокоенное первым сном. Мне стало жаль Петьку, и я решил, что если Колбаса спит, то будить его не стану, а план наш отложим до следующего раза. Но Колбаса не спал. Заметив, как я приподнимаюсь с матраца, он взглядом спросил меня, спит ли Петька, и, получив утвердительный ответ, так же взглядом сказал мне: «Приступай».

Осторожно, чтоб не задеть Петьку, я встал, придал своему одеялу вид спящего под ним человека, затем достал заранее припасенную тонкую веревочку, привязал конец Петькиного одеяла, спрятался за печку в другой комнате и потянул за веревочку. Колбаса же, будто ворочаясь во сне, лягнул Петьку ногой. Не подействовало. Петька только пробормотал что-то сквозь сон. Тогда Колбаса пощекотал его за ухом да еще ущипнул под мышкой.

Петька проснулся, натянул на себя сползшее одеяло. Но одеяло продолжало с него сползать. Ошарашенный Петька потянул к нему руки, но я посильнее дернул веревочку, одеяло, как бы подпрыгнув, легло у Петькиных ног и медленно поползло в другую комнату. Лунный свет придавал ему вид живого существа. Лицо у Петьки вытянулось, рот открылся, глаза остекленели. И в это время Колбаса, как бы в бреду, артистически запричитал: «Чур меня, домовой, бороду выщиплю… Не тронь, говорю… Задушишь же, заду…» — и захрипел, словно его на самом деле душили. Потом ловким движением ног скинул с себя одеяло и тут же скрючился, будто от страшной боли.

Петька затрясся и сначала тихо, а потом все громче и громче длинно затянул: «А-аааааа…» От его крика проснулись ребята и спросонья никак не могли понять, о чем говорит им, заикаясь, перепуганный Петька. Первым обо всем догадался Генка Емельянов, староста нашей группы, сильно смахивавший обликом на Кузьму Куркова. Он дал хорошего шлепка Колбасе, сказав при этом: «Жарко стало? Так я и охладить могу». Колбаса послушно, как ни в чем не бывало, потянулся за одеялом. Вступать с Генкой в пререкания, особенно когда он был прав, не стоило. Во-первых, староста, а во-вторых, — у него хоть и юношеский, но разряд по борьбе самбо. Затем Генка обернулся к Петьке Янцену:

— Домовой, говоришь? Одного мы уже успокоили, а второй сейчас сам объявится. Считаю до трех. Р-раз… Два… два с половиной…

Я не стал дожидаться окончания счета.

И вот сейчас на Мрассу, в душной палатке, при воспоминании давнишней истории мне пришла в голову мысль сотворить что-либо подобное. Вариантов была уйма. Но все они требовали помощника.

Разве смогу я перетащить, скажем, спящего Валеру в ближайший кустарник? Никаких моих силенок не хватит. Стянуть с кого-то спальный мешок тоже не просто. Да и ночь к тому же густая, непроглядная, хоть ковшиком тьму черпай, даже выражения лица разыгрываемого не увидишь. Что же придумать? А придумать что-нибудь мне страсть как захотелось, даже пятки зачесались.

И вдруг меня осенило. Есть! Почище там всяких чертей, домовых и русалок.

Я тихонько выбрался из палатки, прихватив с собой карманный фонарик, и приступил к подготовке «эксперимента». В детстве я увлекался театром марионеток, и слабые познания в этой области немало мне помогли. Шнура и лески у нас было в достатке, главное, не перепутать, когда и за какой конец дергать.

Минут через двадцать все было готово. Концы лесок и шнуров от моих сооружений я привязал к палке и положил ее на большой пень, что стоял метрах в двенадцати от нашего лагеря. Затем предусмотрительно убрал не использованный мной хворост, не сгоревшие в костре сучья и приступил к выполнению операции под кодовым названием «Му-му».

Я просунул в палатку голову и, набрав полную грудь воздуха, тревожно и испуганно длинно промычал: «Ммм-ууу… Ммм-ууу…» Одновременно я сильно дернул за адмиральский спальный мешок, потряс палатку, еще раз промычал, протопал вокруг палатки и скрылся за пнем. Почти в ту же минуту из палатки выскочил Кузьма с криком:

— А, чтоб вас, быдлы несчастные!.. Маршируй отсюда, пока из себя не вышел…

От палатки Кузьма не отходил. Он стоял возле входа и размахивал длинными руками, опасаясь шагнуть во тьму.

Я дернул за леску. Загрохотали ведра и пустые консервные банки, связанные мною воедино. Кузьма нырнул в палатку, стал тормошить ребят:

— Подъем! Тревога! Быстро! А где Волнушечка?

— Черти съели твоего Волнушечку, — пробормотал сонным голосом Игнат. — Чего разбушевался?

— К-коровы.

— Какие тебе ночью коровы? Спятил? Или приснилось? — узнал я голос Виктора Оладышкина.

Я замычал, потопал ногами и стал ломать о колени заранее приготовленные сухие ветки. Треск от них в ночной тишине стоял оглушающий.

— Слыхали? Последнее потопчут. Это шалтрековские, точно. У него их пять штук и два бычка. Я вчера сосчитал.

Я потянул за шнур, привязанный к палатке, потом резко его отпустил. Палатка задрожала.

— Меньше бы считал, лучше было, — буркнул Игнат.