Все это видение длится недолго, засов обратно открывается, штора, как будто кем-то задетая, развевается на окне, игла возвращается в руки матери, но в прихожей звонит телефон, и герой, прежде чем уйти из дому, снимает трубку и слышит длинную серию угроз, обращенных уже не к нему одному, но к неопределенным «вам». Таинственный голос продолжает свой монолог даже тогда, когда герой опускает трубку на рычаг и выходит из комнаты:

Разгадку всех этих странных видений, всей фантастики в первой главе и хаотического потока сознания во второй, нетрудно найти в круге чтения молодого Бродского. Список важных для поэта и оставивших след в его сознании книг, прочитанных им в конце 50-х — начале 60-х годов, можно восстановить на основе данных им интервью и автобиографической прозы. В разговоре с Дэвидом Бетеа[10] Бродский сказал: «Дело в том, что за один год моей жизни — думаю, это был 1963-й или 62-й, такой annus mirabilis, — я одновременно прочитал три книги: «Махабхарату», '«Божественную комедию», Ветхий и Новый Завет». Из философов, которые, по признанию поэта, тогда повлияли на становление его личности и мировоззрения, Бродский называет Бертрана Рассела, Льва Шестова, Серена Кьеркегора, из поэтов Евгения Баратынского, Осипа Мандельштама или, точнее, его первую книгу стихов «Камень», Марину Цветаеву, Бориса Пастернака, Джона Донна.

В «Зофье» поэт как-то по-детски радостно, даже расточительно, пользуется этим богатством, на лету схватывая суть прочитанного и храня детали, чтобы в свое время найти для них необычную оправу. Откуда же, если не из книг библейских пророков, взяты те строфы поэмы, в которых находим предзнаменование странных и грозных событий. У Бродского читаем: «Уста мои разжаться не могли, / в обоях на стене явился мел, / от ужаса я весь окостенел» (I; 170). Строки эти, и особенно «мел на стене», несомненно имеют свой первоисточник в книге пророка Даниила: «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского… <…> Тогда царь изменился в лице своем: мысли его смутили его, связи чресла его ослабели, и колена его стали биться одно о другое» (Даниил, 5, 5–6).

Особого рассмотрения заслуживает полный угроз телефонный монолог неизвестного лица, завершающий первую главу поэмы. Заметим, что поэт отказался здесь от знаков препинания и применил другой вид строфы (двустишия после сплошных сестин), что должно обратить внимание читателя, так же как и особый ритм анафор и синтаксических повторов, визуально выделивший концовку поэмы.

Весь этот монолог можно, конечно, признать лишь композиционным аналогом начала главы, т. е. наблюдаемой в окно уличной сцены погони постового за пьяницей, но, вместе взятые, следует отнести к фактам биографии автора, т. е. аресту Бродского органами КГБ в конце января 1962 года и четырехдневному пребыванию молодого поэта в одиночке следственной тюрьмы[11], не говоря уже о постоянной слежке и анонимных телефонных звонках, в которых нередко употреблялись эпитеты вроде «жидовская морда»[12]. Кажется, однако, что за этими угрозами таится еще что-то, более глубокое, личное и символически связанное также и с «приглашением на пироги», с последствиями ухода из дому, с каким-то предстоящим герою, но пока неясным для читателя выбором, поведением и испытанием.

Голос из телефона имеет силу зловещих предсказаний, и даже проклятий, и, думается, есть в этом монологе кое-что от «голоса с неба» к царю Навуходоносору: «И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями; травою будут кормить тебя, как вола, и семь времен пройдут над тобою, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет!» (Даниил, 4,