Он тоже перешел на французский. Атаман — купеческий сынок, недоучившийся студент, скороспелый прапорщик империалистической войны — считал себя интеллигентным борцом за интересы крестьянства. Всаживая пулю в лоб связанному комнезамовцу, он любил порассуждать о жестокости бытия и очищении кровью.

— Сотни километров пути, товарные вагоны, грязные лапы мешочников, эти бесконечные патрули, проверки документов, облавы, — рассказывала между тем девушка. — И вдруг у вас, у своих, вместо «здравствуйте» гнусное: «Под ними юбку, зараза, может, ты там пушку прячешь!» Боже мой, до чего довели народ! Кстати, как раз перед вашей дверью у меня пропала бриллиантовая брошь — подарок князя Ухтомского, воспоминание о первом бале. Вы понимаете, как она мне дорога, эта безделушка, как мне не хочется, чтобы к светлому воспоминанию прикасались чужие…

Девушка так и сыпала словами. Свининников улучил паузу.

— Я прикажу наказать виновных, мадемуазель! — заверил он и для убедительности даже приложил руку к сердцу. — Впрочем, вы должны их простить — такая война, как наша, ожесточает нравы.

— Я понимаю, все отлично понимаю, но это очень обидно…

Бокун таращил глаза. Поток французских слов привел его в недоумение.

— Про що воны, га? — толкнул он локтем Гундосого.

— Видчепиться, — отмахнулся тот, наполняя самогоном стопки, — хиба не чуете — про политыку балакають.

— За нашу дорогую гостью, — поднялся со стаканом Свининников. — За неожиданный подарок судьбы! Все деловые разговоры потом!

Ему хотелось быть галантным и предстать перед незнакомкой рыцарем, даже в мерзкие времена не утратившим душевного благородства.

— Нет, нет, — запротестовала девушка. — В таком виде я не могу сесть за стол. Нет, нет! На мне грязь всех теплушек. Я даже чувствую, как она липнет. Кажется, все отдала бы за ведро теплой воды, о ванной я и не говорю…

— Марыся! — гаркнул внезапно оживший хозяин дома. — Помоги панночке помыться.

Он погремел ключами, открыл пузатый комод, достал кусок мыла, которое тогда было дороже золота.

От такой щедрости хозяйка чуть не подавилась куриной косточкой.

Революция родила коммунистические части особого назначения, задачей которых была защита своей матери революции от внутренних врагов. И формировались эти части из самых храбрых и преданных сынов — коммунистов и комсомольцев, по каким-либо уважительным причинам не ушедших на фронт.

Впоследствии комсомольский поэт скажет:

Это были все бойцы решительные, Делу верные, ребята свойские: Пулями к телам их попришитые, Кровью смочены билеты комсомольские…

С трехлинейками уходили ребята в бои. Возвращались не все. Ведь они даже подучиться солдатской науке порой не успевали — не было времени, не было опытных командиров. Где удавалось, привлекали в качестве инструкторов бывших унтер-офицеров и других «чинов» старой армии.

Виктор Сторожук был командиром взвода отряда особого назначения. Но весь его опыт ограничивался несколькими стычками с бандитами — огневыми, быстрыми, стихийными. Поэтому и пришлось идти на поклон к Супруну. Понимал Виктор: одного желания сражаться с врагом мало, воевать нужно учиться.

Супрун муштровал чоновцев по всем правилам. Комсомольцы раздобыли ему тужурку, еще кое-что из одежды. Бывший унтер постепенно освоился и больше не заводил разговоров о «самостийной» линии.

Несколько раз на пустыре, где проходили занятия, появлялся председатель ЧК Петренко. Он одобрительно кивал головой, глядя, как Супрун до седьмого пота гоняет чоновцев, беседовал с ребятами о текущих событиях, делился новостями.

— А куда исчезла Колосова? — спросил как-то Виктор чекиста.

— Скоро встретитесь, — ответил неопределенно Петренко. И перевел разговор на другое: — Как у твоих ребят с оружием?

— На сорок человек двадцать две винтовки. К каждой — по две обоймы. Есть ещё три нагана и несколько бомб. В мастерских ремонтируем два пулемета…

— Не густо, заходи к нам — подбросим. Взяли недавно небольшой склад с оружием, так что теперь есть. А что с одеждой?

— Сами видите — кто в чем. На весь взвод — ни одной целой пары ботинок.

— С одеждой трудно. Раздобывайте, где можете. А теперь посмотрим, чему научились.

И Петренко принялся довольно придирчиво экзаменовать чоновцев по огневой подготовке. Супрун чувствовал себя как на инспекторской проверке в былые времена. Он ел глазами начальство, на все вопросы отвечал строго по-уставному, исподтишка показывал комсомольцам кулаки: мол, старайтесь, не подводите.

Петренко остался доволен. Поблагодарил Супруна за службу трудовому народу и пообещал переговорить с военкомом, чтобы зачислили инструктора на жалованье.

Девушка отдохнула, отоспалась. Когда на следующий день встретилась со Свининниковым, была тщательно причесана, аккуратно одета: длинная коричневая юбка и белая блузка с высоким строгим воротничком делали ее похожей на гимназистку.

— Леся, — протянула узенькую белую ладошку. Глядя на девушку, на ее руки, любой сразу сообразил бы, что физический труд ей незнаком, жила раньше в холе и ласке. — Я прибыла по поручению известных вам лиц…

— Ни от кого связных не ожидаю. — После ночной пьянки Свининников смотрел на мир хмуро и подозрительно. Голова трещала, хотя адъютант вылил на голову атамана ведро ледяной колодезной воды. Нет, надо все-таки пить пшеничную, а не бурячанку. Белки глаз прорезали красные нити. Словом, самочувствие атамана было неважным. От вчерашнего гостеприимства не осталось и следа.

— Вот, взгляните-ка, — Леся протянула Свининникову квадратик серого картона. Обычный клочок — обтерся, завернулся по краям. Брось такой в пыль, на дорогу — никто не подберет. — Вы должны знать, что с ним делать.

Свининников поднес к картонке горящую спичку. Картонка долго не загоралась, потом огонек словно нехотя лизнул закраины. Картон сгорел, и в руках атамана остались чуть оплавившиеся металлические буквы: «С» и «Р».

— Гм, старый способ опознавания, — проговорил Свининников, всматриваясь в рисунок букв.

— Наша партия не осуждает вас за то, что вы вопреки директивам нарушили дисциплину и… как бы помягче выразиться, стали предводителем вот этих… — Леся указала рукой за окно, где завтракала, чистила оружие, мыла лошадей и обстирывалась его банда.

— Но-но, полегче, — вскинулся Свининников. — Пока в Киеве разрабатывается туманная тактика, эти люди гибнут в борьбе с большевизмом.

— Давайте называть вещи своими именами, — спокойно сказала Леся. — Зарубить комнезамовца в нынешних условиях так же безопасно, как раздеть путника на большой дороге.

Она состроила презрительную гримаску, давая понять, что лично ей противно и то и другое. Заговорила жестко, решительно:

— От вас ожидают большего. Вы знаете, как напряжена сейчас обстановка. Лозунг дня: сплачивать, объединять все силы для борьбы с большевизмом, наносить удары по самым уязвимым местам. Не размениваться на мелочи, на бессмысленную лихость.

Леся перешла на доверительный тон:

— На вас очень надеются, ценят ваш боевой опыт и непримиримость к врагу. Впрочем, все это сказано в письме…

Она попросила нож, распорола подкладку свитки, извлекла листок папиросной бумаги.

Пока Свининников читал, она задумчиво постукивала пальцами по краешку стола, посматривала в окно. Голубела за квадратами стекол степь, у самого края горизонта подпирали небосвод тополя — там был другой хутор.