кружку.
— Ну, привет, — жизнерадостно сказал он. — Твой вид внушает большие надежды. Собираешься сыграть нам сегодня вечером? — Он вопросительно поднял бровь.
Теперь, подойдя ближе, я заметил, что волосы Станчиона были темно-рыжего цвета.
— Надеюсь, сэр, — ответил я. — Хотя я планировал немного подождать.
— А, конечно. Мы никогда не показываем людям таланты до того, как сядет солнце.
Он сделал паузу, отпив глоток, и, когда он повернул голову, я увидел свисающую с его уха золотую связку дудочек. Вздохнув, Станчион удовлетворенно вытер рот рукавом.
— На чем ты играешь, на лютне?
Я кивнул.
— Уже знаешь, чем собираешься покорить наши сердца?
— Зависит от многого, сэр. Кто-нибудь играл здесь «Песнь о сэре Савиене Тралиарде»?
Станчион поднял бровь и кашлянул. Погладив бороду свободной рукой, он сказал:
— Ну, вообще-то нет. Кто-то пытался ее изобразить пару месяцев назад, но откусил больше, чем смог проглотить. Пропустил пару аккордов и рассыпался. — Он покачал головой. — Короче говоря, нет. Не в последнее время.
Он еще отхлебнул из кружки и задумчиво проглотил, прежде чем заговорить.
— Большинство людей считают, что песня умеренной сложности позволит им показать свой талант во всей красе, — осторожно сказал он.
Я почувствовал недосказанный добрый совет и не обиделся. «Сэр Савиен» — самая сложная песня, которую я когда-либо слышал. Мой отец был единственным в труппе, кто обладал достаточным искусством, чтобы исполнить ее, и я всего четыре или пять раз слышал, как он поет ее перед публикой. Она длилась всего пятнадцать минут, но эти пятнадцать минут требовали быстрой и точной работы пальцев, создававших два голоса одновременно: мелодию и гармонию.
Сложно, но ничего такого, с чем не справился бы искусный лютнист. Однако «Сэр Савиен» был балладой, и вокальная партия вела контрапунктирующую мелодию, которая шла вразрез с лютней. Сложно. Если песня исполнялась как должно, мужчиной и женщиной, поющими куплеты по очереди, то она еще больше осложнялась женской контрапунктирующей партией в припевах. Хорошо исполненная, эта песня рвала сердце. К сожалению, не многие музыканты могли достойно петь и играть посреди такой музыкальной бури.
Станчион отпил очередной внушительный глоток из своей кружки и вытер бороду рукавом.
— Ты поешь один? — спросил он. Несмотря на скрытое предупреждение, он явно радовался. — Или ты привел кого-то петь с тобой? Разве один из тех пареньков, с которыми ты пришел, — кастрат?
Я подавил смешок, представив Вилема в роли сопрано, и покачал головой.
— У меня нет друзей, которые могут спеть это. Я собирался повторить третий припев два раза, чтобы кто-нибудь смог спеть за Алойну.
— Стиль бродячих артистов? — Он серьезно посмотрел на меня. — Сынок, не мне бы это говорить, но ты действительно хочешь попробовать заработать дудочки с кем попало, с кем ты даже не репетировал?
Его слова убедили меня, что он хорошо понимает, насколько это тяжело.
— А сколько талантов здесь будет сегодня, примерно?
Он быстро подумал:
— Примерно? Восемь. Может, десяток.
— Значит, по всей вероятности, будет не меньше трех женщин, уже получивших дудочки?
Станчион кивнул, с любопытством глядя на меня.
— Отлично, — солидно сказал я. — Если то, что мне рассказывали, — правда и только настоящие мастера могут заработать дудочки, тогда одна из этих женщин обязательно знает партию Алойны.
Станчион сделал еще один неторопливый глоток, оглядывая меня поверх кружки. Когда он наконец ее поставил, то забыл вытереть бороду.
— А ты гордый? — прямо спросил он.
Я оглядел зал.
— Разве это не «Эолиан»? Я слышал, здесь гордые платят серебро, а играют золото.
— Это мне нравится, — раздумчиво произнес Станчион. — Играют золото. — Он брякнул кружкой о стойку, вызвав маленькое извержение пенного гейзера, — Все демоны, парень! Надеюсь, ты на самом деле так хорош, как о себе думаешь. Мне бы пригодился здесь кто-нибудь с огнем Иллиена.
Он пробежался рукой по волосам, подчеркивая двойной смысл.
— Надеюсь, это место на самом деле так хорошо, как все считают, — искренне сказал я. — Мне нужно где-нибудь гореть.
— Он не вышвырнул тебя, — выпалил Симмон, когда я вернулся к столу, — Значит, все не так плохо.
— Думаю, все хорошо, — с тревогой сказал я. — Но не уверен.
— Как ты-то можешь не знать? — возразил Симмон. — Я видел, как он смеялся. Это наверняка означает хорошее.
— Не обязательно, — сказал Вилем.
— Пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, — признался я, — Иногда мой рот начинает болтать сам с собой, а ум потом догоняет.
— Это часто бывает? — спросил Вилем с одной из своих редких спокойных улыбок.
Их поддразнивания немного успокоили меня.
— Все чаще и чаще, — ухмыльнулся я.
Мы пили и шутили о мелочах, болтали о магистрах и редких студентках, которые привлекли наше внимание. Мы обсудили, кто нам в Университете нравится, но куда дольше перемывали кости тем, кого не любили, красочно расписывая причины нелюбви и кару, которую мы обрушим на этих злодеев, как только представится возможность. Такова уж человеческая натура.
Время шло, «Эолиан» медленно наполнялся людьми. Симмон сдался на поддразнивания Вилема и перешел на скаттен — крепкое черное вино из предгорий Шальды, чаще называемое косорез.
Его действие сказалось практически немедленно: Симмон начал улыбаться шире, смеяться громче и заерзал на стуле. Вилем оставался все таким же немногословным. Я купил следующий круг выпивки, заказав всем троим по большой кружке крепкого сидра. Я ответил нахмурившемуся Вилему, что если получу сегодня дудочки, то отправлю его плыть в косорезе до самого дома, но если кто-нибудь из них напьется до моего выступления, я лично его побью и столкну в реку. Они сразу притормозили и принялись сочинять непристойные куплеты для «Лудильщика да дубильщика».
Я отстранился от них, погрузившись в раздумья. На переднем плане моего разума крутилась мысль, что недосказанный Станчионом совет, возможно, заслуживает внимания. Я попытался придумать другую песню, которую мог бы исполнить: в меру трудную, чтобы показать мое искусство, и в меру легкую, чтобы проявить артистизм.
Голос Симмона вернул меня к реальности.
— Ну давай, у тебя ж со стихами хорошо… — теребил он меня.
Я прокрутил в уме последний кусочек их разговора, который слушал вполуха.
— Попробуй «В тейлинской рясе», — предложил я без всякого интереса.
Я слишком волновался, чтобы начать объяснять, что одним из пороков моего отца была склонность к непристойным стишкам.
Они радостно зафыркали, довольные собой, пока я пытался придумать другую песню. Когда Вилем снова оторвал меня от раздумий, я так еще ничего и не решил.
— Что?! — раздраженно рявкнул я и увидел тусклый взгляд Вилема — такой появлялся, когда ему что-то очень сильно не нравилось. — Что? — повторил я более спокойно.
— Некто, кого мы все знаем и любим, — мрачно сказал он, кивая в направлении двери.
Я не заметил там никого знакомого. «Эолиан» был почти полон, и больше сотни людей бродили по первому этажу туда-сюда. Через открытую дверь я увидел, что на улице уже стемнело.
