носить.
Эли понял, что его сердит вовсе не то, что она сказала, а то, что она еще скажет.
— Доктор говорит: ребенок очень тяжелый.
— Раз так, сядь, чтобы я мог нормально пообедать.
Он понял: а теперь его рассердило, что она не посидела с ним, пока он обедал, хоть он и обрадовался возможности побыть одному. Казалось, за ним хвостом тянется оголенный нерв, а он все наступает и наступает на него. Но вот и Мириам на него наступила.
— Эли, я понимаю, ты расстроен.
— Нет, ты не понимаешь.
Она вышла из кухни. И уже с лестницы крикнула:
— Понимаю, миленький.
Это западня! Он будет выходить из себя, предчувствуя, что она будет его «понимать». Она, видя, как он сердится, в свою очередь будет понимать его еще лучше. Ну а он в свою очередь будет сердиться еще пуще. Зазвонил телефон.
— Алло! — сказал Эли.
— Эли, Тед. Ну?
— Ну, ничего.
— Кто этот Зуреф? Он американец?
— Нет. Перемещенное лицо. Из Германии.
— А дети?
— Тоже перемещенные лица. Он их учит.
— Чему? Какому предмету? — спросил Тед.
— Не знаю.
— Ну а тот в шляпе, ты видел того типа в шляпе?
— Да, он спал.
— Эли, он спит в шляпе?
— Он спит в шляпе.
— Изуверы паршивые, — сказал Тед. — Эли, двадцатый век на дворе. А тут — на тебе — этот тип в шляпе на нашу голову. Не успеем оглянуться, и эти субчики из ешивы разбредутся по городу.
— А там, глядишь, станут увиваться за нашими дочками.
— Мишель и Дебби и смотреть на них не станут.
— В таком случае, Тедди, — буркнул Эли, — тебе не о чем беспокоиться. — И повесил трубку.
Тут же зазвонил телефон.
— Эли? Нас разъединили. Нам не о чем беспокоиться? Значит, ты все уладил?
— Придется повидать его еще раз. Думаю, мне удастся как-то это уладить.
— Отлично. Я позвоню Арти и Гарри.
Эли повесил трубку.
— Я так поняла, что ты ничего не уладил. — А это уже Мириам.
— Так и есть.
— Тогда почему же ты сказал Теду, что все уладил?
— Так и есть.
— Эли, а не стоило бы тебе еще полечиться?
— Мириам, с меня довольно.
— С расстроенными нервами юрист работать не может. Это не ответ.
— Мириам, придумай что-нибудь поновее.
Она надулась и ушла вместе со своим тяжелым младенцем спать.
Зазвонил телефон.
— Эли, это Арти. Тед звонил. Ты все уладил? Все прошло гладко?
— Да.
— Когда они уедут?
— Арти, предоставь это дело мне. Я устал. Хочу спать.
В постели Эли поцеловал жену в живот, положил на него голову — ему нужно было подумать. Положил очень осторожно: у Мириам шла вторая неделя девятого месяца. И все равно, когда она спала, тут хорошо отдыхалось — голова поднималась и опускалась в такт ее дыханию, а он тем временем искал выход: «Если б только этот тип снял свою дурацкую шляпу. Я знаю: шляпа — вот, что их бесит. Сними он ее, и все наладится».
— Что-что? — спросила Мириам.
— Я разговариваю с ребенком.
Мириам села на постели.
— Эли, детка, ну, пожалуйста, улучи минутку, загляни к доктору Экману — просто поговорить.
— Я чувствую себя хорошо.
— Ох, миленький! — Она уронила голову на подушку.
— Ты знаешь, какой вклад внесла твоя мать в наш брак: шезлонг и преклонение, как заповедано Новой, черт бы ее подрал, школой[87], перед трудами Зигмунда Фрейда.
Мириам сделала вид, что спит, но по тому, как она дышит, Эли понял, что у нее сна ни в одном глазу.
— Я говорю ребенку правду, Мириам, ведь так? Шезлонг, недополученные три месяца подписки на «Нью-Йоркер»[88] и «Введение в психоанализ»[89]. Я верно говорю, разве нет?
— Эли, ну к чему такая враждебность?
— Тебя только и заботит, что у тебя внутри. Целый день торчишь перед зеркалом, смотришь, как растет твой живот.
— У беременных устанавливаются особые отношения с плодом, отцам этого не понять.
— Тоже мне отношения. Что поделывает моя печень? А тонкая кишка? А не пошаливает ли мой островок Лангерганса?[90]
— Эли, зря ты ревнуешь к крохотуле-зародышу.
— Я ревную к островку Лангерганса!
— Эли, я не могу с тобой спорить: я ведь знаю — ты недоволен не мной. Милый, неужели ты не понимаешь: ты недоволен собой.
— Тобой и Экманом.
— Эли, а вдруг бы он и помог.
— Вдруг бы он помог тебе. Между вами, можно сказать, роман.
— Эли, это в тебе опять говорит неприязнь.
— Тебе-то что — это же неприязнь не к кому другому, а к себе.
— Эли, у нас родится чудесный ребенок, я легко разрешусь, ты будешь замечательным отцом, я просто не понимаю, что тебя точит — для этого нет никаких причин. Если нас что и должно заботить, так только, какое имя ему выбрать.
Эли встал с постели, сунул ноги в шлепанцы.
— Назовем его Экман, если родится мальчик, и Экман, если родится девочка.
— Экман Пек звучит некрасиво.
— Придется ему с этим смириться, — сказал Эли и спустился к себе в кабинет, где на портфеле в льющемся в окно лунном свете поблескивал замок.
Он вынул записки Зурефа, снова их перечел. У него расходились нервы, стоило подумать о том, какими псевдонаучными доводами жена станет обосновывать, почему он читает и перечитывает эти записки. «Эли, ну почему ты так
