— До свидания, мистер Зуреф.

— Шалом, — сказал Зуреф.

Эли открыл дверь и, стараясь не стучать каблуками, мрачным — ни дать ни взять склеп — коридором вышел из дома. Привалился к колонне, стал смотреть, как на лужайке играют дети. Перекликаясь то громче, то тише, они гонялись друг за другом вокруг обветшавшего дома. В сумерках детская игра напоминала ритуальные пляски. Эли отлепился от колонны, но едва он ступил на лужайку, пляски прекратились. Раздался пронзительный, долго не смолкающий визг. До сих пор еще никто при виде Эли не пускался наутек. Не сводя глаз с огней Вудентона, Эли направился к ведущей с горки тропе.

Когда Эли увидел его, он сидел на скамейке под деревом. Поначалу Эли помстилось, что перед ним глубокая черная дыра, затем в ней вырисовалась фигура. Эли узнал его по описаниям. Вот он, в той самой шляпе, из-за которой на Эли и возложили эту миссию, в шляпе, повергшей Вудентон в такое смятение. Городские огни вновь просигналили: «Займись тем, кто в шляпе. Это же черт знает что». Эли направился к нему. Ну а вдруг он более покладистый, чем Зуреф, более резонный. В конце-то концов таков закон. Эли подошел к нему поближе, хотел было окликнуть, но не решился. Долгополый черный сюртук, сцепленные на коленях руки — вот что его остановило. Широкополая, с круглой тульей талмудическая шляпа сдвинута на затылок. Лицо, шея заросли бородой, такой мягкой и жидкой, что она взлетала и опускалась при каждом выдохе. Он спал, по его щекам курчавились пейсы. Судя по лицу, он был не старше Эли.

Эли поспешил навстречу огням.

Записка на столе вывела его из равновесия. Из бумажных клочков в каракулях за последнюю неделю можно было бы составить летопись. Подписи на клочке не было.

Миленький, — оповещала цидулка, — я пошла спать. Сегодня у младенца пробудился эдипов комплекс. Позвони Теду Геллеру.

В холодильнике его ждал отсыревший обед. Он терпеть не мог холодных, отсыревших обедов, но посиди с ним Мириам, съел бы обед с удовольствием. Он был на взводе, но Мириам при всем ее зверски аналитическом уме не могла его умиротворить. Он любил ее, когда жизнь шла без сучка без задоринки, и она тогда любила его. Но порой Эли ощущал, что профессия затягивает его подобно зыбучим пескам, не дает дохнуть. Слишком часто ему хотелось представлять интересы другой стороны, а представляй он их, ему хотелось бы представлять интересы той стороны, которую он и представлял. Иногда закон не давал ответа, по-видимому, закон не имел никакого отношения к тому, что удручало людей, — вот в чем беда. А раз так, Эли не мог не чувствовать себя глупым и никчемным… Правда, сегодня дело другое: претензии горожан обоснованны. Обоснованны-то они обоснованны, но не вполне, и, если бы Мириам не легла спать, а видела, как Эли расстроен, она бы с места в карьер взялась разъяснять, чем он расстроен, понимать его, прощать, с тем чтобы все вернулось в норму, потому что, когда все приходит в норму, они любят друг друга. Закавыка заключалась в том, что все усилия Мириам не помогали ему разобраться ни в себе, ни в своих трудностях, а только еще больше расстраивали и вдобавок убеждали в ее слабости. И Эли, и Мириам не отличались, как выяснилось, особой силой характера. Эли уже дважды с этим сталкивался, и оба раза выход находил в «нервном срыве» — так это милосердно называли соседи.

Садясь обедать, Эли поставил портфель около тарелки, вынул записки Зурефа и положил их рядом с цидулкой Мириам. Время от времени он перебирал записки — их приносил в город тот, в черной шляпе. Вот первая записка, из-за которой и загорелся сыр-бор:

— Эли, он из тех, что здесь без году неделя, совсем зеленый, — это ему Тед Геллер еще когда говорил. — И хоть бы слово сказал. Сунул записку и стоит, прямо как старики из Бронкса, ну те, что продавали в разнос разную дребедень.

— Ешива! — это Арти Берг ему когда еще говорил — Эли, ешива в Вудентоне. Если б я хотел жить в Браунсвилле[86], я б там и остался.

— Эли, — а это ему Гарри Шоу уже сейчас говорил, — и вдобавок ко всему в особняке старика Паддингтона. Старик перевернулся бы в гробу. Эли, когда я уехал из Нью-Йорка, я думать не думал, что Нью-Йорк потянется за мной.

Записка номер два:

— Сегодня этот тип прошел мимо моего окна, — это ему Тед Геллер когда еще говорил, — и кивнул мне. Эли, выходит, мы с ним теперь на дружеской ноге?

— Эли, — это ему Арти Берг когда еще говорил, — он явился, в этой самой шляпе, в «Купи здесь» и передал эту свою записку прямо в руки менеджеру.

— Эли, — это снова Гарри Шоу, — смех смехом, а мы и оглянуться не успеем, как сотня, если не больше, сопляков в этих их ермолках будет распевать на Коуч-Хаус-роуд свои ивритские уроки, и тогда тебе будет не до смеха.

— Эли, чем они там занимаются? Мои дети слышали какие-то странные звуки.

— Эли, у нас современная община.

— Эли, мы платим налоги.

— Эли.

— Эли.

— Эли.

Сначала ему зудел в ухо только очередной горожанин; а тут обернулся — в дверях Мириам, живот загораживал ее чуть не целиком.

— Эли, миленький, ну как?

— Он сказал: нет.

— А того, другого, ты видел? — спросила она.

— Он спал под деревом.

— Ты ему разъяснил, как наши к этому относятся?

— Он спал.

— Почему же ты его не разбудил? Эли, такое дело не каждый день поручают.

— Он устал!

— Пожалуйста, не кричи на меня, — сказала Мириам. — Не кричи. Я беременна. Мне уже тяжело