Кукузза был «быком» и, подобно своему уже удалившемуся на покой отцу, работал гардеробщиком в принадлежащем Боярдо модном ресторане «Замок Витторио» — в часы, свободные от сбора дани с трактирщиков, цирюльников, сутенеров, профессиональных игроков и пушеров трущобного Третьего округа, главным образом негров, причем его рэкет был замаскирован под как бы добровольную подпольную лотерею. Даже в отрыве от вероисповедания (а были они, понятно, католиками), «другие» Кукузза едва ли могли сойти за желанных соседей, особенно для семьи с двумя сыновьями-подростками, — и отец за воскресным завтраком подчеркнул себе и нам в утешение, что Ротам еще повезло, раз мы получили в качестве соседей по дому не лотерейщика с его тремя сыновьями, а ночного сторожа с одним-единственным одиннадцатилетним — уже зачисленным в католическую среднюю школу и вообще вроде бы хорошим мальчиком, у которого проблемы со слухом и который не имеет ничего общего со своими хулиганистыми кузенами. В Первом округе все четверо детей Томми Кукузза ходили в тамошнюю школу, но теперь они вместе с Джоем из нашего дома будут ездить в католическую, лишь бы не оказаться в местной — кишмя кишащей башковитыми еврейчатами.
Поскольку мой отец покинул работу всего через пару часов после убийства Уинчелла и, пропустив мимо ушей яростные возражения дядя Монти, помчался домой, остаток вечера мы провели вчетвером за кухонным столом, у радиоприемника, в ожидании новостей или хотя бы подробностей. И тут к нам в гости пришли с черного хода «наш» Кукузза и его сын Джой. Они постучались и некоторое время простояли на площадке, пока мой отец не понял, кто именно к нам пожаловал.
Мистер Кукузза был лысым громадным дядькой шести с половиной футов ростом и больше двухсот пятидесяти фунтов весом; он пришел к нам в униформе ночного сторожа — темно-синяя рубашка, тщательно отутюженные темно-синие брюки на подтяжках и вместе с тем на ремне — и оказался с головы до ног увешан самым странным снаряжением, какое мне когда-либо доводилось видеть и до него дотрагиваться — общим весом в несколько фунтов. Две связки ключей, размером с ручную гранату каждая, висели у него по бокам, поверх брючных карманов; самые настоящие наручники и специальные часы в черном чехле были приторочены к поясу. С первого взгляда я принял эти часы за бомбу — и ошибся, — но уж пистолет в кобуре опознал без ошибки. Длинный ручной фонарь, который вполне мог послужить небольшой дубинкой, торчал у него из заднего кармана, а на рукаве рубашки имелась треугольная нашивка со сделанной синими буквами надписью «Особая охрана».
Джой тоже вымахал — всего на два года старше меня — и гораздо выше, и наверняка вдвое тяжелее, и выглядел он, по-моему, ничуть не менее интригующе, чем его отец. На правом ухе у него был наушник, похожий на изжеванную, а затем раскатанную жевательную резинку, от наушника шел проводок к черному приборчику с номеронабирателем, как у телефонного аппарата, а сам приборчик находился в нагрудном кармане; еще один проводок шел к батарейке размером с сигарету кинг-сайз, находящейся в кармане брюк. А в руках он держал пирог, который его мать спекла в подарок моей.
Джой принес в подарок пирог, а его отец — пистолет. У него, объяснил он, два пистолета — один служебный, а другой, так сказать, для личного пользования. Этот второй он и принес моему отцу.
— Весьма любезно с вашей стороны, — сказал мой отец, — но зачем он мне? Я ведь не умею стрелять.
— Всего-то и делов — нажать на курок.
У мистера Кукузза оказался на удивление мягкий для такого колосса голос — мягкий, но не без хрипотцы, словно он сорвал его, крича на кого-то в ходе долгого ночного дежурства на открытом воздухе. И акцент столь приятный, что позднее, наедине с собой, я попытался его сымитировать, бессчетное число раз произнося вслух одно и то же: «Всего-то и делов — нажать на курок». За исключением матери Джоя, родившейся в Америке, все «наши» Кукузза разговаривали как-то чудно — престарелая бабушка — чуднее всех, чуднее даже, чем Джой, голос которого напоминал скорее эхо чьего-то чужого голоса. И говорила она так чудно не только потому, что изъяснялась исключительно по-итальянски — как с другими (в том числе со мною), так и с самой собой (она вечно бормотала себе под нос, подметая на лестнице черного хода, или наклоняясь над грязной грядкой, которую немедленно разбила у нас на заднем дворе, или просто стоя в дверях). Чуднее всех она говорила потому, что голос у нее был мужской; в своем длинном черном платье она выглядела тщедушным старичком, почему-то переодевшимся в женский наряд, — и разговаривала, как старичок — властный такой старичок, то и дело порыкивающий на внука и отдающий ему приказы, которые он безропотно исполняет. Чересчур сочувствовать глухоте Джоя мешали общительность и жизнерадостность этого парня, смеявшегося часто, подолгу и заразительно, да и вообще был он для жалости слишком горяч, слишком любознателен, слишком монументально сложен, да и слишком сообразителен тоже, хотя мысль его выстреливала в самом непредсказуемом направлении. Жалеть его было трудно — и все же, оказавшись в кругу собственной семьи, он демонстрировал столь патологическое послушание, что наблюдать это было просто неприятно — так же неприятно, как патологическое хамство Шуши Маргулиса. Во всем Ньюарке не было более примерного сына-итальянца, чем Джой; прошло не так уж много времени — и моя собственная мать нашла его совершенно неотразимым: трогательно-безупречная сыновняя любовь, трогательно-длинные и темные ресницы, трогательно-изучающий взгляд на старших в ожидании подлежащего немедленному и неукоснительному исполнению приказа позволили ей преодолеть всегдашнюю настороженность по отношению к неевреям. Правда, при виде деревенской бабушки у нее (да и у меня) по спине бежали мурашки.
— Всего-то и делов, — мистер Кукузза объяснял и на словах и на пальцах, пустив в ход большой и указательный. — Прицеливаешься и стреляешь. Прицеливаешься и стреляешь — всего-то и делов.
— Мне это не понадобится, — возразил мой отец.
— А ну как придут? — спросил мистер Кукузза. — Что тогда?
— Кукузза, я родился в Ньюарке в 1901 году. Всю жизнь я вовремя платил за квартиру, вовремя платил налоги и вовремя платил по счетам. Я ни разу не обманул ни одного клиента ни на копейку. Я ни разу не преступил закона. Я верю в нашу страну. Я люблю нашу страну.
— Я тоже, — отозвался наш могучий сосед с первого этажа, черный кожаный пояс которого был так широк, что его вполне можно было увешать головами поверженных врагов, — во всяком случае, глядя на него как загипнотизированный, я представлял себе именно это. — Я приехал, когда мне стукнуло восемнадцать. Лучшая страна в мире. И никакого тебе Муссолини.
— Я рад, что вы воспринимаете это именно так, Кукузза. Муссолини — это настоящая трагедия для Италии. Это настоящая трагедия для людей вашего чекана.
— Муссолини, Гитлер — меня от них блевать тянет.
— Знаете, что я люблю, Кукузза? День выборов, — сказал мой отец. — Мне нравится голосовать. Достигнув совершеннолетия, я не пропустил ни одних выборов любого уровня. В 1924 году я голосовал против Кулиджа и за Дэвиса, а выиграл Кулидж. И мы все скоро узнали, как Кулидж обошелся с несчастным народом нашей страны. В 1928 году я голосовал против Гувера и за Смита, а выиграл Гувер. И мы все скоро узнали, как обошелся с несчастным народом нашей страны уже он. В 1932 году я во второй раз голосовал против Гувера и в первый раз за Рузвельта, и, слава Богу, Рузвельт выиграл — и ему удалось поставить Америку на ноги. Он вывел страну из Великой депрессии и дал народу то, что пообещал — «Новый курс». В 1936 году я голосовал против Лэндона и за Рузвельта — и опять Рузвельт выиграл; только два штата — Мэн и Вермонт — проголосовали за Лэндона. Даже в Канзасе он победить не сумел. Рузвельт одержал победу с самым подавляющим преимуществом за всю историю президентских выборов — и опять-таки он выполнил все обещания, данные трудящимся в ходе избирательной кампании. Ну, а как отблагодарили его за это избиратели в 1940-м? Предпочли ему фашиста. Не просто идиота вроде Кулиджа, не патологического глупца типа Гувера, но самого настоящего фашиста, именно за свой фашизм и награжденного гитлеровской медалью. Они предпочли Рузвельту фашиста в связке с фашистским подпевалой Уилером, они ввели в правительство Генри Форда — не просто антисемита, единодушного по еврейскому вопросу с Гитлером, но и по сути дела рабовладельца, который превратил своих рабочих в придаток к машинам. И вот, сэр, вы приходите ко мне нынче вечером и предлагаете мне пистолет. В Америке, в 1942 году, только что въехав сюда, будучи человеком, которого я толком даже не знаю, вы приходите ко мне и предлагаете пистолет, чтобы я смог защитить себя и свою семью от толпы погромщиков, возглавляемой самим Линдбергом. Только не подумайте, Кукузза, будто я не испытываю благодарности. Я никогда не забуду вашу заботу. Но я гражданин США, и моя жена тоже, и мои дети тоже, и гражданином США был… — Тут голос отца
