— А что это за цветы?

— А ты сам не знаешь?

Оливия поднесла букет к самому моему носу.

— Я знаю, чем асфальт отличается от бетона. А чем одни цветы отличаются от других, не знаю.

— Они называются розами.

Оливия на минуту вышла, вернулась с наполовину наполненной водой стеклянной вазой, развернула цветы и поставила в воду.

— Куда бы мне их поставить, чтобы тебе было лучше видно?

Оливия обвела взглядом палату, пусть и маленькую, но куда более просторную и светлую, чем каморка под самой крышей Найл-холла, куда я недавно перебрался. В Найл-холле имелось одно- единственное мансардное окно, тогда как здесь — пара окон нормальной величины и формы, откуда открывался вид на ухоженный газон, на котором как раз сейчас кто-то работал, сгребая в кучу опавшие листья, чтобы затем сжечь. Была пятница, 26 октября 1951 года. Корейская война длилась уже год четыре месяца и один день.

— Лучше всего мне их видно у тебя в руках, — заметил я. — Когда ты там стоишь и держишь их своими нежными ручками. Так и стой, чтобы я смог хорошенько рассмотреть и тебя, и твои розы. Ради этого я сюда и попал. — Однако, упомянув «нежные ручки», я тут же вспомнил откровения Сонни Котлера и вновь проникся яростью — и на него, и на нее. Но и член у меня от этих слов встал тоже.

— А чем тебя тут кормят?

— Желе и тоником, — пошутил я. — А в завтрашнее меню включены улитки.

— Держишься ты бодро.

До чего же красива она была! Как могла она отсосать у Сонни Котлера? Но, с другой стороны, а как она могла отсосать у меня самого? И если он пригласил ее куда-нибудь только раз, значит, она сделала ему минет на первом же свидании — как и мне. Какая несказанная мука заключается в самом этом выражении — «как и мне»!

— Погляди-ка сюда! — Я откинул простыню.

С притворной скромностью она потупила взгляд.

— Мы встали? Может быть, мы собрались на прогулку?

Я не мог поверить тому, что услышал. Хотя и тому, что сам решился на такой отчаянный жест, как демонстрация вставшего члена, поверить тоже не мог. Интересно, это она придала мне дерзости, или я ей, или мы разбередили и распалили друг друга?

— А разве рана еще не кровоточит? — спросила Оливия. — Вот эта трубочка там, на животе, — через нее разве ничего не откачивают?

— Не знаю. Да и откуда мне знать? Наверное, так.

— А как насчет швов?

— Это же больница. Если они и разойдутся, то где же еще их смогут наложить заново?

Оливия подошла к постели, игриво покачивая бедрами, ткнула пальчиком в интересующем нас обоих направлении.

— Странный ты парень, знаешь ли. Очень странный. — Она уже стояла возле кровати. — Куда страннее, чем кажешься себе самому.

— Я всегда такой странный после удаления аппендикса.

— И после удаления аппендикса он всегда такой огромный?

— Еще ни разу не сплоховал.

Огромный. Она сказала «огромный». Он что, и вправду огромный?

— Разумеется, нам нельзя этого делать, — задумчиво произнесла, скорее даже прошептала Оливия, беря моего «молодца» в руку. — За это нас обоих могут вышвырнуть из колледжа.

— Тогда прекрати, — прошептал я в ответ, прекрасно понимая, что она, разумеется, права: именно так с нами и поступят, если застукают. Вышвырнут обоих с позором: ее — обратно в психиатрическую клинику, меня — на срочную службу в армии, на смерть.

Но ей не пришлось останавливаться: строго говоря, она не успела даже приступить к делу, как я уже кончил — высоко в воздух и по дуге на простыни, в ответ на что Оливия весело продекламировала Генри Лонгфелло:

Меж тем в палату вошла померить мне температуру больничная сестра милосердия.

Это была тучная седовласая старая дева, которую звали мисс Клемент, живое (хотя и не слишком) воплощение классического архетипа, медлительная, с еле слышным голосом, старомодная, даже белый халат ее был жестко накрахмален, чем, безусловно, пренебрегало большинство здешних медсестер, идущих в ногу со временем. Когда в первый раз после операции мне понадобилась «утка» и я, естественно, засмущался, она успокоила меня хорошо выверенной тирадой: «Я здесь для того, чтобы помочь тебе, если вдруг понадобится помощь, и вот сейчас она понадобилась, причем именно такая, и стесняться тут нечего». И она помогла мне воссесть на судно, и деликатно поддерживала, и подтерла мне зад влажной салфеткой, после чего вынесла «утку», а затем вернулась поправить мне простыни.

И вот как я отблагодарил ее за деликатность, с которой она подтерла мне жопу! А как я отблагодарил самого себя? За одно-единственное прикосновение руки Оливии к моему «молодцу» я отправил себя на войну в Корею! Мисс Клемент уже наверняка звонит декану Кодуэллу, а тот, едва закончив разговор с ней, — моему отцу в Нью-Джерси. И я живо представил себе, как отец, услышав горькую весть, с такой силой вонзает мясницкий топор в разделочный стол четырехфутовой толщины, что тот трескается пополам.

— Прошу прощения, — пробормотала мисс Клемент и, затворив за собой дверь, исчезла.

Оливия тут же прошла в ванную, которой была оборудована моя палата, и вернулась оттуда с двумя полотенцами, чтобы одним подтереть простыни, а другим — меня.

С напускным безразличием (которое выглядело чуть ли не бравадой) я спросил у Оливии:

— Ну, и как ты думаешь, что нас ждет? Что она сейчас сделает?

— Ничего.

— Твой ответ прозвучал как-то слишком уверенно. Ты по опыту знаешь, что ничего?

— Зря ты это сказал! — бросила она мне.

— Прошу прощения. Ляпнул сгоряча. Но ведь все это мне в диковинку.

— А мне, думаешь, не в диковинку?

— А как насчет Сонни Котлера?

— А вот это тебя не касается!

— Ты уверена?

— Абсолютно!

— Как-то так получается, что ты во всем уверена абсолютно, — посетовал я. — Откуда тебе знать, что сестра ничего не предпримет?

— Она сама слишком ошарашена.

— Послушай, но почему ты такая?

— Какая такая?

— Такая… искушенная…

— Ага, Оливия — искушенная особа, — с кислым видом ответила она. — Именно так и решили в клинике Меннинджера.

— Но это и впрямь так. Ты совершенно спокойна.

— Вот как? Ты и вправду так думаешь? Да мое настроение меняется по восемь тысяч раз в минуту,