круглый отличник, неужели одного этого не достаточно, чтобы от меня отстали оба старых неуемных тирана, декан и мой отец?

— А в какое братство ты вступил? Ты ведь там и питаешься, правда?

— Я не вступил ни в одно братство, сэр. Общественная жизнь, которую там ведут, меня не интересует.

— А как бы ты сам определил в таком случае, что именно тебя интересует?

— Учеба, сэр. Лекции и практические занятия.

— Это, конечно, достойно всяческого уважения. Но неужели ничего больше? Ты ведь наверняка уже успел у нас с кем-нибудь подружиться?

— По пятницам и субботам я работаю, сэр. Работаю официантом в баре гостиницы. Мне приходится работать, чтобы помочь отцу покрыть расходы на мое образование.

— Совершенно не обязательно это делать, Марк. Совершенно не обязательно называть меня «сэр». Ты можешь называть меня «декан Кодуэлл» или просто «декан». Уайнсбург не военная академия, и живем мы не в начале двадцатого века. На дворе пятьдесят первый год.

— Мне совсем не трудно говорить вам «сэр», декан. — На самом деле мне было трудно. Даже противно. Потому-то я так к нему и обращался! Мне хотелось употреблением и частым повторением слова «сэр» затолкать его декану Кодуэллу в задницу за то, что выделил меня из толпы студентов, и вызвал к себе в кабинет, и устроил мне допрос с пристрастием. Я круглый отличник. Почему всем мало хотя бы этого? Я работаю по вечерам в уик-энд, но и этого им не достаточно! Даже когда мне впервые в жизни сделали минет, я принялся ломать себе голову над тем, почему мне его сделали и что такого скверного случилось, что я его заслужил. Почему даже таким самоуничижением с моей стороны не желают удовольствоваться? Чего еще от меня ждут? Что мне нужно вытворить, чтобы доказать, что я кое-чего стою?

И вдруг декан заговорил о моем отце:

— Здесь сказано, что отец у тебя кошерный мясник.

— Нет, сэр, не думаю. Я помню, что написал в анкете «мясник». Просто мясник. Я совершенно в этом уверен.

— Да, именно так ты и написал. А я всего-навсего предположил, что мясник-то он как раз не простой, а кошерный.

— Так и есть. Только я этого не написал.

— Прекрасно тебя понимаю. Но все же не будет ошибкой охарактеризовать его несколько поточнее, а именно как мясника кошерного?

— Но и то, что я написал в анкете, нельзя назвать неточными сведениями.

— И все же, Марк, мне интересно, почему ты не написал «кошерный мясник»?

— Я не думал, что это имеет хоть какое-то значение. Если отец какого-нибудь другого студента дерматолог, ортопед или гинеколог, разве он не напишет в анкете «врач», и этого будет вполне достаточно. По меньшей мере, на мой взгляд.

— Однако твой случай несколько иного рода.

— Если вы, сэр, спрашиваете, не пытался ли я скрыть веру, в которой был рожден и воспитан, то я отвечу «нет»!

— Что ж, будем надеяться. Во всяком случае, я рад это слышать. У каждого имеется право свободно исповедовать свою веру, и так дело обстоит у нас в Уайнсбурге, как и во всей стране. С другой стороны, хотя в графе «Вероисповедание» ты не написал «иудейское», я резонно предположил в тебе еврейские корни и в соответствии с традициями колледжа решил поселить тебя вместе с единоверцами-иудеями.

— Но ведь в графе «Вероисповедание» я поставил прочерк!

— Это я вижу. И мне интересно, что бы это могло значить.

— Это значит, что я не придерживаюсь никакой веры.

— Что же тогда дает тебе духовную опору? Кому ты молишься, когда нужно помолиться?

— Мне этого не нужно. Я не верю в бога и не верю в молитвы. — В средней школе, в Клубе заядлых спорщиков, я славился умением разъяснять свою точку зрения, что сейчас и сделал. — Я нахожу опору в том, что реально, а не создано воображением. Молиться — это, на мой взгляд, пережиток прошлого!

— Вот как? — Декан улыбнулся. — И все же это делают миллионы.

— Миллионы когда-то верили, что Земля плоская, сэр.

— Да, это справедливо. Но позволь спросить тебя, Марк, из чистого любопытства: как ты надеешься выжить в этом мире, полном греха и скверны, не веря в Бога и не имея никакой духовной поддержки свыше?

— Учась на круглые пятерки, сэр.

Это заставило его улыбнуться вновь, на сей раз снисходительно, что понравилось мне еще меньше. Я уже был готов смертельно возненавидеть декана Кодуэлла за то, что он окунул меня в свою скверну.

— Я не спрашиваю тебя об оценках, — сказал он. — Я в курсе дела. Как я тебе уже сказал, ты вправе гордиться ими.

— Но если это так, сэр, то вот вам и ответ на вопрос о том, как я обхожусь без религиозного и духовного руководства. Обхожусь просто замечательно.

Я начал раздражать его и видел это, причем раздражать самым невыигрышным для меня образом.

— Что ж, если так можно выразиться, — вновь подал голос декан, — мне не кажется, что ты обходишься без него так уж замечательно. По меньшей мере, у тебя далеко не замечательно складываются отношения с соседями по комнате. Судя по всему, как только у тебя возникают разногласия с очередным соседом, ты просто-напросто собираешь вещи и уходишь.

— А что плохого в том, чтобы разрешить проблему мирным уходом? — Уже задавая этот вопрос, я почувствовал, как в глубине души зазвенело: «Вставай, проклятьем заклейменный Китай голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный…»

— Ничего, на первый взгляд, плохого. Равно как и не было бы ничего плохого в том, чтобы уладить разногласия с соседом и остаться в комнате. Погляди-ка только, куда тебя занесло! В жалкую каморку! В самую жалкую каморку во всем кампусе! В комнату, где уже несколько лет никто не жил, потому что никого это не прельщало. Честно говоря, мне не нравится, что ты будешь там жить, да еще в полном одиночестве. Это ведь и впрямь худшая комната во всем Уайнсбурге. Вот уже сто лет она по праву слывет худшей комнатой на худшем этаже худшего корпуса. Зимой там чудовищно холодно, но уже ранней весной она раскаляется как сковородка и туда тучами слетаются мухи. И ты, второкурсник, сам выбрал себе эту отвратительную конуру!

— Но я выбрал ее вовсе не потому, что не верю в бога, если именно это, сэр, вы даете мне понять столь уклончивым образом.

— А из-за чего же тогда?

— Как я уже объяснял, — произнес я, а в голове уже гремело: «Это есть наш родимый и возлюбленный край! В битве несокрушимый, воспрянет весь Китай!», — в первой комнате, куда я попал, мне не удавалось как следует выспаться, потому что один из соседей до глубокой ночи слушал проигрыватель, запущенный на полную громкость, и в любой час до рассвета ни с того ни с сего начинал декламировать стихи, а в комнате, куда я переехал затем, я был вынужден жить с соседом, поведение которого оказалось совершенно нестерпимым.

— Терпение плохо тебе дается, не правда ли, молодой человек?

— Никогда еще, сэр, мне не доводилось выслушивать подобный упрек. — Пластинку в глубине моей души заело на слове «возмущенный», и вот оно-то и впрямь стало моей любимой автодефиницией. И «возмущение» — indignation — показалось мне самым красивым словом английского языка. Я даже подумал: интересно, а как это будет по-китайски? Вот заучить бы и обойти весь кампус, горланя это чудесное слово во всю глотку!

— Тебе многого никогда еще не доводилось выслушивать о себе раньше, — возразил на это декан. — Но ведь это «раньше» означает «под отчим кровом», означает «в кругу семьи». А теперь ты, взрослый человек, живешь среди сверстников общим числом в тысячу двести человек. И здесь, в Уайнсбурге, наряду с