Они пошли в комнату, и баба Вера опять долго звенела пузырьками в шкафу, из которою пахло лекарствами. Достала картонную коробку. В ней лежали вперемешку разные снимки.

— Вот он, Валерик... Папа твой. Сколько уж прошло-то? Двадцать пять лет почти... Это когда мама его уже болела, и он у меня жил.

Славка даже замигал. На лужайке среди пушистых одуванчиков и солнца стоял мальчишка лет восьми с велосипедом 'Школьник'. С прямыми светлыми волосами и кисточкой на макушке. В сбившейся на животе клетчатой рубашке. Он смотрел весело и смело. В глазах — блестящие точки.

— Наездник, — шёпотом сказал Славка.

— И верно, наездник, — согласилась баба Вера. — Всю жизнь за рулём. Вот и... А что ни говори — похож.

Не может быть, что столько лет прошло! Снимок будто вчера сделали. Прочный, блестящий, без всякой желтизны. И чёткий-чёткий. Каждое семечко видно на одуванчиках, каждый узорчик на шинах велосипеда. А у мальчишки — каждый волосок. И царапинка на лбу. И крошечная родинка под левой коленкой — такая же, как у Славки. И даже видны прожилки в радужной оболочке глаз, обращённых прямо на Славку.

'Это папа... — мысленно сказал Славка. — Па-па...' Он словно пробовал на вес это слово. Он его так редко говорил.

Кому скажешь?

Но и этому мальчишке не скажешь. Это просто Валерка Семибратов. Похожий на Наездника пацанёнок, не знающий, что у него будет когда-то сын Славка.

Или... знающий всё-таки?

'Ты кто?'

'Я... Славка... Твой сын'.

'Вот это да! А не врёшь?'

'Хоть кого спроси...'

'Интересно... А какой ты, сын?'

'Я... я не знаю...'

'А кто знает? Пушкин? Чего ты молчишь?'

'А чего говорить?'

'Какой ты? Смелый?'

'Ну...'

'Что ну? Говори по правде'.

'Если по правде, всякое бывает'.

'Эх ты, 'всякое'...'

'Ладно! И ты сейчас не герой... Может, ты верещишь, когда тебе мажут йодом царапины, и боишься оставаться в тёмной комнате, как я, когда был восьмилетним... И вообще не очень задавайся. А то завтра заканючишь 'прокати', а получишь фигу'.

'Ты, Славка, не путай. Катаешь ты не меня. Время другое...'

Неужели правда двадцать пять лет прошло? И нет мальчишки, который прямо сейчас глядит на Славку живыми глазами... Вообще нет. Даже взрослого, который из этого мальчишки вырос...

— Ты, Славушка, что шепчешь?

— Я?.. Так просто. Баба Вера, вы не убирайте эту карточку, ладно? Я потом ещё посмотрю... А это кто?

— Это я.

Вот здорово! На снимке с отломанным уголком была молодая женщина в коротком бушлате, в чёрном берете со звёздочкой, с брезентовой сумкой через плечо. А рядом — двое матросов с автоматами. Автоматы старого образца — с большими дисками.

— Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?

— Да нет, Славушка. Разве я воевала?.. Не говори мне 'вы' ради бога... Это они воевали. — Баба Вера показала на матросов. — А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале.

— Но всё равно же на войне. Вы... ты же рисковала?

— Это, конечно, случалось. Под обстрелами сколько раз была. И под бомбёжками, когда раненых вывозили...

— Баба Вера... Страшно, да?.

— Да нет, Славушка... Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что... Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла...

— Баба Вера, а ты это где снялась? Ты в этом городе на войне была?

— Нет, отсюда я ещё до войны уехала... А это на Дунае, в сорок четвёртом.

— У тебя... наверно, медали есть?

— Есть. Орден даже. Красная Звезда... Это как раз дали после того, как фотографию сделали. Ранило ещё тогда...

Она улыбнулась, и на лице её сбежалась частая сетка морщин.

— Ты, Славушка, не думай, что я из-за старости хромаю и лекарства пью. Не такая уж я ещё старуха. Это во мне кое-где железо сидит. Правда, самую малость...

Славка подвинулся к ней и щекой коснулся её рукава. Чуть-чуть.

— Баба Вера... ты не обижайся на меня.

— Славушка, да ты что, мой хороший? За что обижаться?

Он вздохнул:

— Мало ли... Есть за что.

Она притянула Славку, прижала к своей шерстяной кофте. От кофты пахло лекарствами, кухонным дымом и горькой сухой травой — той же, что пахло в каждой комнате этого дома.

Из магазина Славка не пошёл знакомой улицей. Гораздо интересней выбирать новые дороги. Славка наугад свернул в переулок с маленькими белыми домами и большими деревьями.

У деревьев были крупные листья — по пять на одном корешке. Их края уже задела сентябрьская желтизна. Среди листьев качались колючие зелёные шарики.

Деревья назывались 'каштаны'. Шарики тоже назывались 'каштаны'. Если с шарика содрать колючую кожуру, под ней окажется ядро — твёрдое, как деревяшка. Это и есть по-настоящему каштан. Говорят, их как-то жарят и едят. Спросить надо бабу Веру...

Крупный шарик с длинными шипами словно услыхал Славкины мысли. Он лопнул у Славки на глазах, и лаковый коричневый орех запрыгал по ракушечным плитам: лови меня и жарь.

Славка даже ойкнул. Потом засмеялся и кинулся за каштаном.

И запнулся. За край каменной плиты.

Недаром говорят, что запинаться левой ногой — к несчастью. Славка грохнулся так, что, кажется, звон пошёл над улицей. И не только грохнулся, а ещё проехался по ракушечнику. Сумка улетела вперёд, из