предшествующий посетитель. Этим посетителем оказался старый знакомец Терентий Хрисанфович Торбеев. Председатель сам проводил его до дверей приемной, крепко пожал руку «лесному королю», приглашая заходить без стеснения в случае надобности.

— Кто ещё тут ко мне? — спросил Трубачевский, распрощавшись с Торбеевым. — Прошу вас, — сказал, пропуская к себе в кабинет Баграмова. — Как вы сказали? Ба-гра-мов… Ах, да-да! Очень, очень все помню! Садитесь, пожалуйста… Господин Торбеев чудак! — сказал председатель управы. — Чудак! Он мне жаловался на вас и не хочет понять, что земская медицина свободна и независима… Да-с, независи-ма! Независи-ма! — повторял на все лады Трубачевский. — И он не хочет понять, что она бескорыстна… Да, бес-ко-рыст-на! Что ей безразлично, кто именно заболел… Страждущий, да… Страждущий должен быть исцелен, богат он или совсем неимущ… — Трубачевский развел руками и изобразил на своем румяном, пышноусом лице полное недоумение; «Не может понять!»

Он вынул из жилетного кармана металлическую коробочку и аккуратно, двумя пальцами, словно кондитерскими щипчиками, положил на середину языка какую-то патентованную аптечную пастилку.

— Но, впрочем, господин Баграмов, я пригласил вас совсем не за тем. У меня есть сведения… Я хотел сказать — до меня дошли слухи, что… Впрочем, скажите попросту: что это у вас за хорошенькая евреечка слишком вольно себя ведёт? Я хочу сказать, что она не совсем тактично борется с предрассудками за авторитет медицинской науки: например, на беседах с крестьянами равняет знахарство и колдоство с православным молебном о здравии… Я, конечно, не защищаю, но посудите!.. Да, да, по-су-ди-те!

— Она прекрасный работник, — сказал Баграмов, — почти окончивший врач. В нашей больнице она отбывает практику.

Лицо председателя земской управы, казалось, еще больше залоснилось и порозовело, а чуть седоватые усы вдруг стали ещё пышнее.

— А скажите, пожалуйста, будьте любезны, кто её допустил? Да, по чьему разрешению? Насколько я в курсе земских дел, губернская управа не утверждала, да, не утверждала у вас на участке такого «почти врача»!

— Она работает на вакантной ставке сестры милосердия, — сдерживаясь, отвечал Баграмов.

— А я не могу допустить-с! Не могу! Подозрительный элемент! Выслана из столицы, по сведениям администрации, исключена из учебного заведения за беспорядки… Да кто вам сказал, что вы имеете право по личному усмотрению брать работников? «Почти врача» на жалованье сестры милосердия?! Кто разрешил?! — Трубачевский едва перевел дух. — И потом, я считаю, что госпожа Кох-хман, — Трубачевский подчеркнуто хрипло протянул в этой фамилии «х», — может приехать в город и жить у богатого папаши. Мне известно, что ваша супруга работает по-прежнему в больнице. Зачем вы её отчислили?. Чтобы устроить эту еврейку?!

— В первый раз слышу, что в земство не допускают евреев, — перебил Баграмов. — До сих пор ни один сатрап…

— Не забывайтесь! — вдруг потеряв свою сдержанность, выкрикнул председатель. — Мы живем не в татарской орде, а в Российской империи! Какие такие «сатрапы»?! Это вы меня оскорбляете?! Я говорю не о национальности, а о том, что вы бог знает кого берете в больницу. Я за вас oт-ве-чаю! Понятно?! Я!

— Совершенно понятно, — сказал Баграмов. — Однако работать в таких условиях не могу. Я не раз уже писал в уездное земство и просил врача и двух фельдшеров ввиду эпидемии, которая угрожает расшириться. В уезде опять наступает голод: с весны был мороз, убил все озимые, теперь яровые засуха выжгла. Вы представляете себе, что будет зимой? Истощенные голодом и летними поносами, люди будут гибнуть как мухи… Ведь это же люди! Народ! Как вы считаете, земство должно хоть немного думать о бедах народа?

— Я не ребенок! В чем вы меня убеждаете, господин Баграмов?! — огрызнулся Трубачевский.

— Так надо же меры принять!

— Принять меры — это не значит давать в больнице приют подозрительным и порочным лицам!

— Что значит — порочным? — поднявшись, строго спросил Баграмов.

— Женщинам… как сказать… э-э… — Трубачевский трусливо замялся.

— Вот что, господин Трубачевский, — решительно заявил Баграмов. — Я вижу, наша губернская управа вступила на путь жандармских порядков, а в жандармерии я служить не намерен. Примите мое мотивированное заявление об увольнении. Я сейчас напишу…

— Не запугаете! Да-с! Не запуга-ете! — Трубачевский вскочил с места. — Как вам будет угодно. Врачей мы найдём, сколько нам будет нужно. Но ваши рассуждения о бедах народа и недостатках медиков на участке плохо вяжутся с вашими действиями!..

— Я готов ожидать, пока вы найдете врача на участок, — возразил Баграмов.

— Пожалуйста! Можете писать заявление, — перебил Трубачевский. — Возражений не будет! Я более вас не держу… Честь имею! — Он демонстративно поклонился, как бы поторапливая Баграмова покинуть его кабинет.

Подав заявление об уходе из земской больницы и добившись через санитарное бюро получения кое-каких медикаментов, Баграмов хотел застать тут же, в земской управе, Лихарева, чтобы поделиться с ним своим негодованием в адрес Трубачевского, но даже и самая дверь статистического бюро оказалась заперта.

— Куда это все статистики делись? — спросил Баграмов у знакомого счетовода, увидев его в коридоре.

Тот тихонько присвистнул и оглянулся по сторонам.

— Патриарх наш, Федот Николаевич, с Аракчеевым передрался, расплюнулся и ушёл.

— С каким «Аракчеевым»?

— С Трубачевским. Старик набрал себе для работы на лето студентов, послал их в деревню, а председатель взъелся. Должно быть, есть у него какой-нибудь циркуляр ядовитый. Старик в амбицию. Слово за слово… И Лихарев подал в отставку, а тот принял. И всё бюро тут же давай строчить об отставке.

— И все ушли? — спросил Баграмов.

— Со вчерашнего дня. Никто не знает, как посчитать — увольнение или забастовка. Аракчеев-то- сам наглупил. Сказал, что статистиков сколько угодно выпишет.

— А мне сказал; что найдет сколько угодно врачей…

— Фелье-то-он! — шепотом заключил счетовод и исчез, услышав чьи-то шаги.

Багцамов заехал в газету.

Рощин в редакторском кабинете встретил его радостно.

— Сто лет, сто зим не бывали! Что привезли, дорогой? Материалов от вас заждались. Давайте скорее. Не написали ещё? Тогда мы попросим поговорить с вами Костю. Если некогда написать, он и сам всё напишет.

Костя вошёл в кабинет Рощина, посвежевший, даже, казалось; чуть пополневший.

— Иван Петрович, давненько! Болели? Страдали? Слыхали. Последствий в легких-то не осталось? — озабоченно спросил Костя.

— Коллегу ищете? Понапрасну! Мы живем средь полей и лесов дремучих! К нашим лёгким болячки не пристают! — отшутился Баграмов.

— А материалы газете где? Ленитесь, сударь! — сказал Костя.

Баграмов показал — дел по горло.

— Я п…понимаю, работы, конечно, много, — кивнул Костя. — Тут г…господин Сол…ломин прислал корреспонденцию с вашего участочка, — многозначительно намекнул Костя.

— Шустрый парнишка. Кажется, на заводе работы искал. Беседовал с туземцами кое о чем, — отозвался Баграмов и обратился к Рощину: — Виктор Сергеич, рассказов не вижу в газете! При новом составе редакции я ожидал, что будут рассказы Коростелева.

Рощин развёл руками:

— Не пишет писатель!

Костя безнадежно махнул рукой в сторону Рощина:

— «Патрон» заездил! Вся газета на мне. Фельетошки строчу, корреспонденции получаю — сплошное сырье, обработка берет столько времени, что рассказы забросил… И жизни не вижу — сижу в четырех стенах. Дальше чем за тридцать верст не пускает; мол, как же газета… Под…дохнешь тут!.. Вот Федот