в середине гостиной.
Один раз я спряталась за занавеской и стала ждать, пока дядя Эйнар придет домой. Он резко остановился, обхватил голову руками и шепнул: «Нет — только не теперь…»
Это было до того, как он переделал гостиную в большой аквариум для тропических рыб, получилось изумительно красиво, особенно когда я разрисовала стены для драматического фона. Но однажды аквариум взорвался, когда никого не было дома. А у дяди Торстена вовсе не было никаких оснований звонить нам и спрашивать, не едим ли мы сейчас эту рыбу, — очень даже глупо…
Впрочем, после этого дядя Эйнар переделал гостиную совсем по-другому. Она превратилась в изумительный ландшафт для электрического поезда, там был даже настоящий водопад, который функционировал днем и ночью!
Он сделал это как раз тогда, когда должна была родиться кузина Улла, и когда она появилась на свет, он послал в больницу целый цветочный магазин — он просто ворвался туда и закричал: «Пошлите все, что у вас есть, и побольше орхидей!»
А потом только и слышалось: «Улла сюда, Улла туда», с утра до вечера только «Кузинулла». Она росла и стала очень славненькой, но вообще-то это была необычайно плаксивая девочка, она не любила ни электрический поезд, ни цирк, хотя и научилась аплодировать.
Прежде чем я начала беспокоиться о том, что я несправедлива, я продолжала любить, как всегда, не только дядей со стороны мамы, но в какой-то степени и их жен, а потом вдруг что-то случилось, что разделило моих родственников «за» и «против», и я, разумеется, перестала любить всех, кто неодобрительно относился к дяде Эйнару. Это началось с того, что он решил отпраздновать Рождество в Южной Африке со своей семьей, причем без елки и прочих атрибутов.
Некоторые из жен высказали много чего в связи с этим: что это антишведское выступление и, кроме того, чистое кокетство — впрочем, чего другого следовало ожидать от того, кто утверждал даже, что шведский флаг некрасив?
«Это не Эйнар сказал, — заметил дядя Торстен, — а я!» Но Южная Африка… это звучит просто замечательно; лучше не выразишь свое преклонение перед всем английским и перед заграницей вообще — ведь едешь до тех пор, пока тянется дорога!
Дядя Олоф не интересовался всем этим, а дядя Харальд как раз в это время где-то катался на горных лыжах. Ничто не обещало стать серьезным разногласием, если бы не 8-миллиметровый фильм дяди Эйнара, который он привез с собой из Африки и хотел показать родственникам. Получилось нехорошо: они были вовсе не великодушны. Мне и в самом деле стало стыдно за них. Вся разница в том, как смотреть (разглядывать — это совсем другое, но я еще не продумала все до конца). Они как будто разглядывали чей-то фотоальбом, а ведь перед ними был настоящий африканский фильм!
Дядя Эйнар рассказывал, прокручивая фильм дальше, но от этого они не стали воспринимать его лучше. Я хочу сказать, что они не могли видеть
А вообще я могу сказать, что киносъемки дяди Эйнара получились очень удачными, учитывая технические возможности того времени.
Во всяком случае, дядя Улоф заинтересовался жирафом и его прыжками. После представления он вышел в прихожую с дядей Эйнаром, и они разговаривали довольно долго.
Дядя Улоф большую часть своей жизни искал одно насекомое, которое, насколько я понимаю, должно было подтвердить важные выводы в его диссертации. Он преподаватель биологии и живет в Эппельвикене[5] со своей семьей. На вилле есть большой глубокий подвал, который служит ему мастерской, дядя Улоф идет туда сразу после школы и продолжает строить свою лодку. Или он работает там на токарном станке и вытачивает из дерева маленьких зверьков. Однажды на Рождество он выточил Святое семейство, хотя он атеист (но это ведь обычно не становится препятствием).
Никогда не знаешь наверное, действительно ли дядя Улоф не любит, чтобы им восхищались — может быть, втайне это ему нравится. Он избегает сильных выражений; если что-нибудь складывается фантастически замечательно, он говорит, что было приятно, а нечто ужасное он называет «довольно неприятным».
Это меня злило, хотя порой я пыталась быть такой же, но ничего хорошего из этого не получалось.
Иногда в воскресенье мы выезжали на озеро возле Эпиельвикена, и он заводил свой моторчик. Там он искал свое важное насекомое. Я так никогда и не узнала, удалось ли ему его найти. Иногда я думаю, что, может быть, я встретила дядю Улофа слишком рано, и это очень жаль.
Единственное, что немного огорчало меня, так это то, что он не мог поверить в Бога. Из всех дедушкиных сыновей он был единственным, кто просто-на-просто не интересовался этим. Другие могли вести ожесточенные дискуссии «за» или «против», дядя Эйнар иронизировал, дядя Торстен кощунствовал или наоборот, но дядя Улоф просто смущался и шел своей дорогой.
Именно тогда я прочитала Библию во второй раз, чтобы наконец окончательно во всем разобраться, но после этого стала хуже работать в школе и не знала, чему же мне верить. Тогда дядя Эйнар обнаружил Библию у меня под матрасом и сказал, что теперь лучше подождать думать обо всем этом, так как это опасно. Я почувствовала большое облегчение, но все-таки заперлась в ванной и плакала. Тетя Анна-Лиса стояла у двери и обещала мне новое зимнее пальто с мехом, и тогда через некоторое время я вышла.
Это оказалось прелестное пальто с кроличьим воротником.
Интересно, рассуждали ли мои дядья о Боге в летнее время в Энгсмарне? Едва ли. Наверное, речь шла главным образом об общих делах: о мосте, колодце, ягодных кустах, помойной яме и так далее.
Дедушка, мамин отец, еще в XIX веке нашел Энг-Смарн — длинный зеленый луг, который спускался прямо к морю и пляжу в заливе, защищенный горами и лесом. Именно там построили большой дом для всех родственников, там и выросли Хаммар-стены. Они быстро размножались и строили жилища для своих потомков повсюду, где только находили подходящее место, в каждом заливе и на каждом мысу, в море и на пригорке. Все строили по-разному, абсолютно по-своему и как можно дальше от большого дома родственников. Мне очень жаль, что они не использовали ракушки для украшения цветочных грядок.
Дядя Торстен строил сам. Это получилась своего рода мешанина, потому что он все время перестраивал и пристраивал да еще разрешал молодежи строить по своему вкусу.
Но Андерсон, который строил для дяди Улофа, возвел хорошо продуманный бревенчатый дом по старошведскому образцу. Он был тщательно обставлен и украшен так называемыми «Красивыми Вещами На Каждый День» и «Шведским Оловом», там почти ничего не было из его собственной посуды и шкатулок.
Дядя Харальд вообще не хотел строить, ему нравилось ночевать в старой Морской лачуге, служившей прачечной, где в прихожей было место для спального мешка, «на самом краю синей Атлантики» — Харальд знал все песни Эверта Таубе[6] и хорошо пел. Когда он мылся в прачечной, я сидела за дверью, слушала и записывала.
Вилла дяди Эйнара требует пояснений. Собственно говоря, с самого начала никто не думал, что она будет такой, какой получилась. Говорят, что никто не виноват в том, что дела идут плохо, но от этого не легче. Строил дом Андерсон, и делал он это с согласия дяди Эйнара. Он строил и строил, а дядя Эйнар ни разу не заехал взглянуть и поинтересоваться, как идут дела. Вот так и получилось, что в доме оказались слишком узкие окна и слишком большие расстояния между ступеньками лестницы, и вообще вилла была слишком велика и казалась неустойчивой на своей горке.
Не думаю, что дядя Эйнар успел заметить, что в доме что-то не так. Как раз тогда он был заинтересован тем, чтобы все дорожки и тропки в Энгсмарне были покрыты мраморной щебенкой до самого Куэнгена[7]. Андерсон занялся этим делом с большим усердием, хотя щебенка почти сразу смешивалась с землей и исчезала. Белые мраморные дорожки должны были выглядеть замечательно. Жаль, что дядя Эйнар не успел их увидеть, прежде чем они исчезли.
Чаще всего он выезжал в Энгсмарн весной, так рано, что там было совсем пусто, или осенью, так поздно, что все уже было закрыто. Он называл эти поездки — «сафари». Прежде всего он покупал омара и фазана, их убирали в холодильник. Он приносил домой множество необходимых вещей, которые могут
