– Несчастный! – сказал фургонщик. – Если оставить его здесь, он, наверное, умрет. Свезу его хоть в работный дом. Хочешь в работный дом, мальчик?

Мне было все равно, только бы не домой. Я был так слаб, что не мог говорить. На вопрос фургонщика я только кивнул головой.

Добрый человек заботливо укутал меня в попону своей лошади и, взяв лошадь под уздцы, вывез фуру из-под Арок. Рипстон все время сидел рядом со мной в фургоне.

Моулди, несмотря на свою боязнь горячки, не мог расстаться со мной, не попрощавшись. Я услышал, что он цепляется руками за задок фургона, и, взглянув в ту сторону, увидел его грязное лицо.

– Прощай, Смитфилд! – сказал он мне и затем обратился к фургонщику: – На нем моя куртка, так вы, пожалуйста, скажите в работном доме, пусть ее спрячут и отдадут ему, если он выздоровеет. Ну, прощай, голубчик Смит! Не скучай!

И он исчез.

Рипстон долго оставался в фургоне. Наконец крепко пожал мою горячую руку, с любовью посмотрел на меня, плотнее завернул меня в попону, перескочил через задок фургона и, не говоря ни слова, ушел прочь.

Добрый фургонщик привез меня в работный дом.

Там меня раздели, обмыли и уложили в постель. Все говорили, что мне очень плохо; однако – странное дело! – я не чувствовал себя особенно дурно. Я лежал очень спокойно и удобно, у меня ничего не болело.

Если бы кто-нибудь спросил меня, что лучше: быть здоровым под темными Арками или лежать здесь в горячке, – я, не задумавшись, выбрал бы горячку. Да и чего было задумываться? Горячка не причиняла мне никакой боли. Я не испытывал и двадцатой доли тех страданий, какие перенес от зубной боли в фургоне.

Постель у меня была чистая и мягкая, лекарство не особенно противное, а бульон, которым меня кормили, превосходный. И однако все, даже доктор, смотрели на меня как-то серьезно, все подходили к моей постели осторожно и говорили со мной тихим мягким голосом, точно думали, что я ужасно как мучаюсь. Не раз приходило мне в голову, что я, может быть, попал сюда по ошибке, что у меня совсем не та страшная болезнь, которую называют горячкой, что, как только ошибка откроется, меня тотчас же выгонят прочь.

Не знаю, сколько времени пролежал я таким образом, но помню, что раз утром я проснулся гораздо бодрее, чем был накануне. Все с удивлением глядели на меня. Сиделка, подавая мне завтрак, чуть не разлила его, начав что-то бормотать о людях, которые спасаются от гроба. Надзирательница остановилась подле моей постели и сказала:

– Ну, его, кажется, не скоро придется хоронить!

Больше всех удивлялся доктор.

– Аи да молодец! – вскричал он. – Вот уж не ожидал, что он так ловко вывернется!

– Да, сэр, – заметила сиделка, – он, можно сказать, обманул свою смерть.

– Вот это верно, – засмеялся доктор, – он вправду обманул ее! Вчера ночью жизнь его висела просто на волоске, а теперь каким молодцом глядит! Он, наверно, поправится! Мы поставим его на ноги, прежде чем ему придется еще раз стричь волосы.

Я не совсем понимал весь этот разговор, но последние слова доктора удивили меня. В первый же день моего пребывания в работном доме меня обрили так, что голова моя была совсем гладкая, волосы мои долго не нужно будет стричь; неужели же я не выздоровею раньше этого времени? Должно быть, доктор ошибается.

Действительно, доктор ошибся; худо было то, что и я также ошибся. Волосы мои росли очень медленно, но выздоровление шло еще медленнее. Можно сказать даже, что настоящие страдания мои начались именно с того времени, когда, по мнению доктора, я должен был бы бодро стоять на ногах. На ногах я, правда, стоял, то есть меня принуждали вставать, одеваться и ходить по палате. Но я не чувствовал себя ни бодрым, ни веселым. Аппетит у меня был хорош, даже слишком хорош, так что я без труда мог съедать втрое больше скудных больничных порций. Но мне было гораздо приятнее лежать в горячке, когда все за мной ухаживали и я мог, сколько хотел, нежиться в постели, чем слоняться из угла в угол, попадаясь всем под ноги, беспрестанно натыкаясь больными костями на края кроватей и на жесткую мебель. Одну неделю у меня сделалась опухоль в ногах, так что я не мог надеть башмаки, потом у меня заболели уши, потом глаза, так что я должен был ходить с большим зеленым козырьком. И все время я ужасно скучал, чувствовал себя и несчастным и сердитым. Каждый скрип двери раздражал меня, работный дом опротивел мне. Я захотел поскорее выздороветь, чтобы мне отдали мое платье и отпустили меня на волю.

Я был вполне уверен, что ничего другого со мною не сделают.

Мне хотелось только одного: чтобы к моему костюму прибавили рубашку, шапку и, пожалуй, сапоги. Я думал, что могу, когда захочу, сказать: «Благодарю вас, что вы вылечили меня, теперь я уйду» – и предо мной тотчас же отворятся все двери, и мне можно будет идти на все четыре стороны. Куда идти, об этом я также не задумывался. Я, конечно, возвращусь под темные Арки к Рипстону и Моулди, которые очень обрадуются мне. Хотя я пользовался в работном доме и хорошею пищею и хорошим помещением, но я без всякого страха думал о возвращении к прежней жизни маленького бродяги. Мне вспоминалось, как мы свободно расхаживали по улицам города, добывая и тратя деньги на что хотели, мне вспоминались все наши веселые проделки, и я от души хотел поскорее увидеться с Моулди и Рипстоном. В целом мире о них одних думал я с любовью.

Мой родной дом как будто не существовал для меня.

В одной палате со мной были и другие мальчики, давно уже жившие в работном доме, но я не сближался с ними. Они казались мне какими-то глупыми, я боялся рассказывать им что-нибудь о своих делах, чтобы они не выдали меня. В работном доме все со слов фургонщика считали меня сиротой, у которого нет ни жилья, ни друга, ни покровителя.

Наконец я выздоровел. Это было уже в феврале.

Снег толстым слоем покрывал землю, когда доктор, обходя палату, приказал завтра выписать из больницы меня и другого мальчика, Байльса, у которого недавно была скарлатина.

Когда доктор ушел, Байльс спросил меня:

– Слушай, Смитфилд, ты – сирота?

– Сирота, – отвечал я.

– Ну, так тебе морские работы.

– Как так? С какой стати?

– А так, что всех сирот отправляют в Стратфорд, и тебя туда отправят. Разве ты не знал? Ужасно больно секут в Стратфорде и в черную яму сажают. Я знал одного сироту – такого же, как ты, так его там убили.

– За что же убили?

– А его поймали, когда он хотел убежать: он перелезал через высокую стену, утыканную гвоздями. Его схватили, бросили вниз, заперли в темную яму, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Все говорят, что его убили!

– Какой же он был дурак, что поехал в Стратфорд! – заметил я.

– Да разве он сам поехал? Его повезли, вот как и тебя повезут, – отвечал Байльс.

– Нет, меня не повезут, – решительным голосом объявил я. – Когда начальник будет проходить по нашей палате, я попрошу, чтобы он отдал мне платье и позволил мне идти, куда хочу.

– Вот это ловко! – засмеялся Байльс. – Попроси его, он тебя, наверно, пустит, да еще, пожалуй, даст тебе денег на извозчика!

Я не обратил внимания на слова Байльса; я всегда думал, что он глуп, а теперь вполне убедился в этом.

Кому охота удерживать меня в работном доме?

Напротив, все будут очень рады отделаться от меня.

Начальник каждый вечер обходил палаты, чтобы посмотреть, все ли в постелях. Когда он подошел ко