убежал от мистера Перкса, собиравшегося убить меня, и это было, конечно, большой удачей, наконец, я убежал от ильфордской полиции необыкновенно счастливым образом. И к чему же привели меня все эти удачи? Они сделали меня окончательно несчастным. Отец опять нападет на мой след; миссис Уинкшип, мой единственный друг в целом мире, должна рассердиться на меня за то, что я донес на нее полиции; мистер Бельчер на свободе и старается поймать меня, чтобы отомстить мне, как обещал; полицейские, на защиту которых я мог бы рассчитывать, вероятно уже получили приказание разыскать и схватить меня. Что же мне делать среди всех этих несчастий? Что могу я делать? Ничего, решительно ничего! Я должен прятаться, выжидать и ничего больше.

С этой мыслью я заснул и с этой мыслью я проснулся на другой день утром, сошел вниз в лавочку, истратил на завтрак оставшиеся у меня три пенса и вышел на улицу! С этой же мыслью я целый день бродил по улицам, выбирая самые бедные и темные закоулки и со страхом избегая встречи с полицией. Под вечер голод напоминал мне, что я не обедал и что мне, вероятно, не придется ужинать.

— Нечего ждать и прятаться, — говорил мне голод — ты должен что-нибудь делать!

— Но что же мне делать? Куда я ни пойду, я только хуже испорчу свое положение. Испорчу? Да разве можно мне его еще испортить? Оно так худо, что едва ли может сделаться еще хуже! Бояться каждую минуту, что схватит первый попавший на встречу полицейский, да еще терпеть голод! Нет, это нестерпимо! Если бы я был поближе к какому-нибудь базару, я не стал бы церемониться. Что в самом деле! Все против меня, бедного, беззащитного мальчика; что же мне еще рассуждать, что честно, что не честно, буду думать только, как бы мне самому прожить, а до остального мне и дела нет. Я дошел до такого состояния, что, не задумавшись, готов был таскать из чужих карманов, если бы только умел взяться за это дело. Но оно всегда казалось мне необыкновенно страшным. Воровать фрукты с Ковент-Гарденских лотков было нетрудно; всегда можно было найти минуту, пока торговец смотрел в другую сторону, или убежать так быстро, что он не успевал догнать, но засунуть руку в карман нарядной леди или джентельмена, — это совсем другое дело, тут нужна громадная смелость! Когда я жил под Арками, мне показывали многих мальчиков, занимавшихся карманным воровством; но их искусство казалось мне таким же странным, как искусство разных фокусников и клоунов; мне казалось даже, что кувыркаться и глотать складные ножи легче, чем воровать из карманов.

Размышляя обо всем этом, я вышел из глухих, темных переулков на широкую красивую улицу, где все лавки были ярко освещены газом, а по тротуарам сновало множество богатых, нарядно одетых господ. Мое внимание обратил на себя большой магазин колониальных товаров. За огромными зеркальными окнами его были выставлены разного рода плоды, чай, пряности и банки с пикулями и консервами; кроме того там же стояли китайские фигуры, фарфоровые и деревянные, каких я никогда прежде не видал; они интересовали не одного меня; почти никто не проходил мимо лавки, не бросив на них взгляда, и некоторые останавливались даже, чтобы поближе рассмотреть их, так что вокруг окна образовалась небольшая толпа. Мне некуда было торопиться, и потому я решился переждать, пока народ разойдется и мне можно будет попристальнее разглядеть странные фигуры. Как раз напротив окна магазина, у края тротуара, стоял фонарный столб, я прислонился к нему и стал ждать. В числе народа, собравшегося около магазина, была старая леди, такая толстая, что ее нельзя было не заметить: она одна занимала больше место, чем двое обыкновенных людей. Ей хотелось что-то видеть в нижней части окна, она нагнулась и вытянула шею вперед. Не спуская глаз с толстой леди и не понимая, что она так долго рассматривает, я заметил мальчика чуть-чуть побольше меня ростом, придвинувшегося очень близко к ней и подражавшего всем её движениям. Этот мальчик был одет довольно плохо, и я подумал сначала, не хочет ли он пошутить над толстой леди, толкнуть ее головой в окно или сделать что-нибудь в таком роде. Однако, взглянув попристальнее на лицо мальчика, я догадался, что у него на уме что-нибудь посерьезнее простой шалости. Скоро я заметил, что он делает такое дело, от которого у меня захватило дыхание. Он опустил руку вдоль по шелковому платью леди, потом быстро отдернул ее прочь и в эту минуту свет от газового фонаря, упав на его пальцы, показал мне, что он держит в них кошелек, сквозь шелковые петли которого блестит куча серебряных монет. Затем он быстро спрятал кошелек в карман, выбрался из толпы и никем не замеченный исчез в темноте. Толстая леди постояла еще несколько секунд перед окном и затем пошла дальше по улице, весело улыбаясь и покачивая головой: она видимо думала о смешных китайцах.

Какое счастье для того мальчика! Этакий чудный шелковый кошелек, набитый деньгами! Я продал и сапоги, и чулки за шиллинг да за кусок хлеба, а он в одну минуту добыл себе по крайней мере двенадцать шиллингов! Какой дерзкий вор! Какой счастливец? А что если бы этот кошелек достался мне? Эти мысли одна за другой промчались в голове моей, а за ними последовали другие мысли, такие страшно преступные, что я невольно огляделся во все стороны, как будто боясь, что кто-нибудь услышит их. «Как это легко! Пока ты стоял на месте и дрожал, можно было три раза сделать дело! У тебя просто не хватает смелости!» Да, положим, — отвечал я самому себе, — дело не трудно когда подвернется такая толстая старуха с оттопыренным карманом в шелковом платье. Тут всякому нетрудно. Тут и я, пожалуй, мог бы! Но главное, когда дождешься другого такого случая?

И вот я стоял у фонарного столба, поджидая «случая».

Ждать мне пришлось не долго. «Счастье», которое помогло мне при моем первом подвиге на Ковент-Гарденском рынке, не оставило меня и теперь. Не простоял я и пяти минут, как из магазина вышла дама, правда, не толстая и не старая, но в шелковом платье и с туго набитым кошельком. Выходя из лавки она держала этот кошелек в руках и, казалось, считала в нем деньги. Затем она закрыла его и сунула в карман своего шелкового платья.

— Вот если бы она подошла к окну! — мелькнуло у меня в голове.

И она, действительно, вмешалась в толпу, любовавшуюся китайцами. Я пробрался туда же вслед за ней и старался делать все так же, как тот мальчик. Я притворился, что внимательно разглядываю китайцев, а между тем рука моя осторожно скользила по складкам шелкового платья к карману. Через минуту пальцы мои ощупали тонкую шелковую сеть кошелька, и он был у меня в руках. Схватив свою добычу, я пустился бежать. Я бежал долго, не останавливаясь и не переводя духа, пока не добежал до глухого, темного переулка. Там я, наконец, остановился и решился посмотреть на свою добычу. Я вынул из кармана кошелек, высыпал из него деньги и пересчитал их при свете фонаря подле магазина портного. Оказалось, что у меня были две полукроны, полусоверен, три шиллинга и четыре пенса, всего восемнадцать шиллингов и четыре пенса.

Никогда в жизни не бывало у меня в руках столько денег, даже в половину, даже в четверть столько. Но странное дело! Громадность суммы, добытой мной, вовсе не радовала меня, напротив, она заставляла меня ужасаться моего преступления. Особенно полусоверен лежал камнем у меня на совести. Если бы я стащил какой-нибудь старый кошелек, в котором лежало бы два шиллинга или, самое большее, полукрона, меня утешила бы мысль, что я подвергался большой опасности, и что деньги достались мне как награда за мою смелость. Но вид этого красивого кошелька, золота, мелкой и крупной серебряной монеты приводил меня в смущение. Мне даже приходило в голову, не бросить ли для успокоения совести полусоверен под лестницу к портному. Но я бросил туда один пустой кошелек.

Я решительно де знал, что мне делать, то есть не знал, что мне купить себе поесть и где купить. Если бы Моульди и Рипстон были со мной, они посоветовали бы мне, мелькнуло у меня в голове, но в то же время мне пришло на мысль, что может быть мои старые друзья не захотели бы теперь и знаться со мной, не захотели бы дотронуться до моих денег. Ведь я был теперь карманным вором, «настоящим» вором, как говорил Моульди в тот вечер, когда он объяснял и мне, что наши занятия в Ковент-Гардене вовсе не воровство. «Я не считаю себя вором», сказал тогда Моульди и сказал таким голосом, как будто ему было бы очень неприятно, если бы он должен был считать себя вором. Да, я вор, и если Моульди встретится со мной, он отвернется от меня. Все эти мысли делали меня очень несчастным, и я несколько утешился, только дойдя до съестной лавки и истратив четыре пенса на ужин.

После этого я весь вечер провел в том, что или ел, или придумывал, что бы поесть. Должно быть,