расправляется. Мне так Моульди говорил.

— Ну, твой Моульди просто дрянной лгунишка, ты бы сам скоро узнал это. Хорошо еще, что с тобой сделалась горячка, Джимми, и что она положила конец твоему воровству. Ведь ты больше уже не воровал?

— Нет, никогда! — отвечал я, решившись умолчать об ананасе.

Рассказ о моем побеге из работного дома сильно насмешил миссис Уинкшип, а описание бесчестной проделки со мной «джентльменов» привело ее в ярость.

— Экие подлецы — восклицала она — кабы я была мужчиной, я бы подкараулила их, да задала им такую трепку, что чудо!

— Хорошо, что хуже ничего не было, — произнесла она со вздохом облегчения, когда рассказ мой был кончен. — Конечно, и то худо, что сын моей милой Полли сделался нищим, но могло быть и еще хуже!

— Как нищим? Я не просил милостыни! — когда Марта встретила меня, я пел.

— Ну, это все равно, я в этом разницы никакой не вижу, — решительным голосом отвечала миссис Уинкшип.

— Я не знал, что это все равно, — проговорил я смущенным голосом, — я не хочу жить нищенством, я готов, пожалуй, бросить те четырнадцать пенсов, которые мне подали. — Где они?

— Ты уж лучше и не спрашивай, где они, тебе таких денег не нужно, Джимми. Они сделают добро тому бедняге, которому посланы, тебе не след тратить их на себя. Что она сказала о грязных тряпках, которые ты ей снесла, Марта, вместе, с деньгами?

— Она очень обрадовалась. Не знала просто, как и благодарить! Она сейчас же села выкраивать панталончики своему маленькому Билли.

Про какие это грязные тряпки они говорили? Неужели про мою куртку и мои панталоны? Пускай себе маленький Билли пользуется и ими, и моими четырнадцатью пенсами! Должно быть, моя благодетельница намерена позаботиться о моей одежде. Тот костюм, в который она нарядила меня теперь, был очень тепел и очень удобен, однако я не мог показаться в нем на улице. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, они толкуют совсем не о моих вещах. Надобно было поскорее рассеять своп сомнения. Я подумал несколько минут, как бы деликатнее начать разговор, и наконец, заметив на камине большую пуговицу, спросил:

— Нужна вам на что-нибудь эта пуговица?

— Нет, а что?

— Да не худо бы пришить ее к моей куртке, там не было верхней пуговицы с тех пор, как я ее надел.

— Ну, чего ее вспоминать, эту грязную ветошь! ты никогда больше не увидишь её, Джимми.

— Никогда не увижу? — с притворным испугом воскликнул я. — Как же это можно? Куртка была хоть и не важная, а все же лучше чем совсем остаться без куртки.

— Не беспокойся об этом, — сказала добрая женщина, гладя меня по голове: — у тебя будет куртка. Хорошо, кабы не было дела труднее твоей куртки.

— А что же такое труднее, — спросил я с любопытством — разве панталоны труднее?

Вопрос мой сильно рассмешил старуху.

— Нет, и панталоны не беда, Джимми, — сказала она, вдоволь нахохотавшись. — Главная трудность в том, что я буду с тобой делать? Оставить мне тебя у себя нельзя; ты сам знаешь, какая поднимется суматоха, если тебя найдут здесь!

— Конечно, я не могу здесь остаться, я сам этого боюсь, — поспешил я ответить.

— Хорошо бы отдать его к кому-нибудь в ученье, — спокойно произнесла Марта, продолжая свою работу, штопанье чулок.

— Хорошо-то хорошо! да кому отдать-то?

— Да вот я думала… только вы скажете: какое же это ремесло…

— Что такое?

— Да отдать бы его в трубочисты к братцу Бельчеру, он ведь держит мальчиков!

— Превосходно! — с восторгом воскликнула миссис Уинкшип: — вот это дело, так дело! Правда, Джимми?

Я из вежливости ответил:

— Да-с, конечно!

Но на самом деле вовсе не разделял восхищения миссис Уинкшип. Конечно, если бы мне предложили сделаться трубочистом в прошлую ночь, когда я, голодный и прозябший, лежал на навозной куче, я, может быть, с радостью согласился бы на это; но для мальчика, сытно поужинавшего, сидевшего на мягком диване и одетого в мягкую фланель, лазанье по трубам вовсе не представлялось приятным занятием.

— Как я рада, что эта мысль пришла тебе в голову, душа моя, — продолжала восхищаться миссис Уинкшип: — лучше этого ничего и выдумать нельзя. Во-первых, это ремесло, которому научиться легко и которым можно заработать себе деньги, и очень порядочные деньги. Дик Бельчер прежде был такой же бедный мальчик, как Джимми; во-вторых, он живет далеко отсюда и, главное, занятие трубами так меняет человека, что родной отец не узнает его, хоть встретится с ним носом к носу. Ну, это дело улажено; завтра же утром, Марта, поезжай в карете в Кемберуэль и привези с собой Бельчера.

Благодаря миссис Уинкшип, я мог бы спать в эту ночь очень удобно на мягком диване, под чистой простыней и теплым одеялом. Но на самом деле я долго, очень долго не мог уснуть. Я все думал о той судьбе, какая мне готовилась, и чем больше я думал, тем меньше хотелось мне поступать в ученики к трубочисту. Я знал одного трубочиста который жил в переулке Фрайнгпен; у него было двое учеников, и жизнь их представлялась нам всем, мальчикам, настоящим мучением.

Во-первых, ученики эти жили у мистера Пайка, — так звали нашего трубочиста, — очень не долго, они беспрестанно менялись и ни один из них не прожил у него года. Обыкновенно они или умирали, или убегали от него. На вид они все казались похожими друг на друга: все были грязные, черные, оборванные, со слабыми глазами, мигавшими и щурившими при солнечном свете. У нас, мальчишек Фрайнгпенского переулка, ходили самые ужасные слухи о жестокости мистера Пайка. Мы были уверены, что он приучает своих учеников влезать в трубы двумя способами: во-первых, один конец веревки он привязывает к языку ученика, другой держит в руках, стоя на крыше, и если ученик лезет не довольно ловко или проворно, дергает со всех сил за этот конец. Во-вторых, он зажигает горсть стружек, пересыпанных перцем, в той печке, в трубе которой замешкается мальчик. Раз он послал одного из своих учеников в трубу, и ученик не возвратился к нему вниз; мы были вполне убеждены, что мистер Пайк зажег слишком много стружек и зажарил мальчика живьем, хотя многие видали его недели две спустя в Шордиче и говорили, что он просто напросто убежал.

Представляя себе все эти ужасы, я лежал без сна, пока на часах пробило двенадцать, потом час, потом два. Наконец я заснул и проспал до десяти часов. Миссис Уинкшип и Марта, вероятно, встали по своему обыкновению очень рано, они успели не только позавтракать, но и сходить в какую-то лавку готового платья.

Доказательство того, что они побывали в такой лавке, лежало у меня перед глазами: на стуле подле моей кровати разложены были: чистая рубашка, носки, крепкая суконная куртка и красивые, полосатые панталоны, под стулом стояла пара сапог, несравненно лучше тех, какие выманил у меня мистер Берни, а на спинке стула висела фуражка. Я нисколько не сомневался в том, что все эти прекрасные вещи предназначались мне и потому поспешил одеться и поздороваться с миссис Уинкшип. Добрая старушка очень обрадовалась, увидев меня в приличном наряде. Она принесла теплой воды вымыть мне руки и лицо, сама причесала меня своей собственной щеткой и напомадила мне волосы своей собственной помадой.

— Поглядись-ка теперь в зеркало, Джимми, — сказала она весело: — видишь, какой ты молодец, просто чудо!