— Что этот мальчик в своем уме, миссис Браунгонтер? — спросил он.

— В своем, сэр, если у этого маленького, дерзкого негодяя есть ум, — отвечала надзирательница.

— Очень хорошо, — сказал начальник, вынимая карандаш и записную книжку, — он ведь из той партии, которая уходит завтра? Какой его №?

— 127-й, сэр, — отвечала надзирательница.

— Благодарю. — Ну, № 127-й, тебе придется вспомнить сегодняшний вечер. И, взглянув на меня еще раз, он пошел своей дорогой.

Я был поражен. Я закрыл голову одеялом и долго не мог опомниться. Неужели это правда? Я не смею выйти из работного дома, когда захочу! Я здесь пленник, завтра меня увезут в то ужасное место, о котором рассказывал Байльс, и там, конечно, сразу засадят в черную яму за дерзость начальнику!

Что мне делать? Как избавиться от ужасной участи, грозившей мне? Если бы даже мне удалось вырваться из работного дома, я не могу бежать в этом платье. Я должен сознаться, что не постыдился бы унести с собой одежду, данную мне работным домом, но одежда эта была какая-то странная: коротенькая курточка, панталоны, доходившие только до колен и соединявшиеся с синими шерстяными чулками, на которые надеты были башмаки с медными пряжками. Как я мог бежать в таком наряде? Всякий за версту узнал бы меня. А впрочем, от работного дома до арок недалеко; если бы мне только удалось добраться туда, Моульди и Рипстон, конечно, выручили бы меня. Главный вопрос был в том, как улизнуть из работного дома, и я долго не мог уснуть, раздумывая об этом. Наконец, я составил план, план очень рискованный, но другого я не мог придумать. У нас в палате была одна добрая женщина, помощница сиделок, которая очень часто получала от кого-то письма. Письма эти привратник оставлял у себя, а она обыкновенно или сама сходила вниз за ними, или посылала кого-нибудь из нас, мальчиков. За то, что привратник сберегал её письма, она часто давала ему денег на табак. Я решился воспользоваться всеми этими обстоятельствами, и хотя для осуществления моего намерения мне приходилось много и бессовестно лгать, но я не останавливался перед этим: Стратфорд казался мне слишком страшным.

Наступило утро. Мы завтракали в половине восьмого, а письма Джен приходили с восьмичасовой почтой. Когда я проснулся, моя решимость несколько поколебалась, но во врем завтрака мальчики осыпали меня насмешками и все толковали о том, как мне зададут в Страдфорде. Это окончательно разрушило все мои колебания.

В четверть девятого я ухитрился, спрятав шапку под верхнюю часть панталон, незаметно выбраться из палаты и спуститься с лестницы. Внизу этой лестницы шел длинный коридор до самого двора, на дальнем конце которого находились ворота и привратник. Окно больничной палаты выходило во двор, и взглянув наверх, я увидел, что Джен смотрит на меня и, как будто удивляется, с какой стати я очутился во дворе утром в такое время. Я не обратил на нее внимания и храбро подошел к каморке привратника.

— Нет писем, — сказал он, увидев меня.

— Я знаю-с, — отвечал я, — но Джен просит чтобы вы мне позволили сбегать за угол, купить ей почтовой бумаги; она говорит…

— Вот выдумала! — сердито вскричал привратник, — разве я могу позволить это! Скажи вашей Джен, что она уж зазналась; просить такие глупости!

С этими словами он взглянул вверх в окно, а в окне Джен делала самые отчаянные знаки.

— Ладно! Нечего знаки-то делать! Пусти я его, а меня за это, пожалуй, с места сгонят.

— Позвольте, — перебил я поспешно, видя как моя надежда исчезает, — Джен еще велела мне купить вам осьмушку табаку.

— Гм, это хорошо… — он опять взглянул в окно больничной палаты, где все еще стояла Джен, сильно раскрасневшаяся, вероятно от зародившегося в ней подозрения и отчаянно мотавшая головой. — Да только нечего вашей Джен задабривать меня табаком. — Ну, давай мне деньги, а сам беги скорей, да смотри, не копайся, не то тебе достанется!

Дать ему деньги и бежать! Он меня отпускает, дорога открыта, и вдруг все дело должно погибнуть из-за того, что у меня нет каких-нибудь двух пенсов! Я прибегнул к новой лжи.

— У меня нет мелочи, — сказал я, — Джен велела мне купить вам табаку из тех шести пенсов, что дала мне на бумагу.

Я стал искать в кармане панталон воображаемую шестипенсовую монету.

— Ну иди скорей! Чем тут стоять да болтать, ты бы уж и вернуться успел!

Он отодвинул засов маленькой калитки, и я был свободен! Мне хотелось тотчас же пуститься бежать, но я боялся, не подстерегает ли меня кто-нибудь, и потому сначала просто пошел скорым шагом. Зато, дойдя до первого угла, я бросился бежать во весь опор. Было пасмурное холодное утро, я чувствовал себя необыкновенно легким и бодрым. Местность была мне знакома, я знал самую близкую дорогу и минут через десять добежал до того прохода на набережную, который вел вниз, в темные арки.

Тогда я повернул в проход, который вел к аркам, на церковных часах пробило половина девятого. Это заставило меня остановиться. Моульди и Рипстон не могли быть дома, они наверно давно уже па работе и не вернутся раньше сумерек. Надобно провести весь день, не видавшись с ними. Это значительно уменьшило радость, которую я испытывал, вырвавшись так благополучно из работного дома. Я мог, конечно, разыскать друзей своих на базаре, но явиться туда в моем костюме было немыслимо. Я решился пробраться под арки и там ждать возвращения их. Странно, то место, где обыкновенно стоял наш фургон, совсем не показалось мне таким родным, как я ожидал. Оно выглядело необыкновенно темным, мрачным, запустелым и унылым. Шаги мои звонко отдавались среди сырых стен; камни были скользки, как стекла, а слабый свет давал мне возможность заметить ледяные сосульки, блиставшие среди зеленых кирпичей.

Я стал искать какой-нибудь телеги, в которой мог бы засесть на несколько часов. Но я ничего не нашел, кроме телеги водовоза, на которой стоял четырехугольный ящик с отверстием наверху. Ящик этот служил вероятно для возки воды и я влез в него, радуясь, что нашел себе уютный уголок. Скоро однако оказалось, что убежище это не так удобно, как я воображал; внутри ящика осталось много воды, она замерзла и сначала была совершенно твердой, но когда я сел на лед, он стал оттаивать и вода просачивалась сквозь мои панталоны. Я вылез из ящика и прилег за козлами водовоза, чтобы укрыться от ветра. Но ветер был такой резкий, пронзительный, что укрыться от него не было возможности. Он с полной силой врывался сквозь узкий проход и приносил с берега реки частицы обледенелого снега. Каждое дуновение его прохватывало меня до костей, он щипал меня за уши, пробирался за воротник моей куртки, а когда я приподнимал голову, он дул мне прямо в рот. Я должен был держать шапку обеими руками до того, что пальцы у меня заболели от холоду, точно обожженные. Я не мог больше получаса переносить этой пытки. Я соскочил с телеги, засунул руки в карман панталон и принялся бегать взад и вперед, стуча ногами по скользким камням, чтобы как-нибудь разогреть окоченелые ноги.

О, как мне было холодно, как я дрожал, какой голод мучил меня, каким несчастным я себя чувствовал! Я решительно не знал, что делать, чтобы как-нибудь спастись от страшного холода. То я влезал в телегу, то вылезал из неё, то прыгал кругом неё, то перескакивал через её оглобли, то выбегал на берег реки и бросал камешки в воду — ничто не согревало меня.

Наконец холод до того измучил меня, что я решился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать много щепок и куски угля, одна беда, у меня не было спички. На реке стояло много барок, на них работали люди, и многие из них курили. Они конечно, дали бы мне спичку, если бы я попросил у них, но как подойти к ним в моем костюме? Они наверно станут расспрашивать меня, станут рассказывать обо мне своим знакомым, и кончится тем, что меня поймают. Оставалось одно: снять ту часть одежды, которая могла уличить меня, и вымазать лицо и руки грязью, чтобы быть похожим на одного из мальчиков костяников, роющихся в речном иле. Это было дело не трудное, но мне оно показалось в то время страшно тяжелым: я еще не совсем оправился после болезни, я ужасно прозяб, а мне пришлось снять чулки, башмаки, шапку и куртку, так как костяники не носят ничего подобного. Кроме того, их ноги, руки и лицо