Для него всё дело в том, чтобы развиваться по-европейски, подражательно. И нет вещи, которой ему трудно было бы научиться, уж такой ловкий он человек.
В Англии его учили, что салфетку не следует засовывать под подбородок, как это делается в Швеции, а нужно только раскладывать её на коленях. Ну что ж, пусть будет так! Но каким образом защитить тогда белую грудь сорочки? Вот, например, суп — жидкость, с которой чертовски трудно справляться посредством ложки; и однако же никто из прочих пассажиров не пьёт его прямо с тарелки. Что же он делает? Он просто раскладывает на груди сорочки свой носовой платок.
Ему жалко турка, которому он должен будет служить в продолжение этого года. Турок так отстал; ну, не странно ли, что турок не хочет учиться?
Я упомянул о Китае. Тогда он принимает совсем удручённый вид и качает головой. Китай ещё не впитал в себя никакой цивилизации ни от Европы, ни от Америки. У обоих у нас выступают на глаза слёзы сожаления о Китае.
— Знаете ли, — говорит он, — я думаю, Китай никогда не цивилизуется.
Мне эти слова кажутся уж слишком жестокими, и я заклинаю его не терять последней надежды. Дайте только немножко поработать миссионерам; ещё время не упущено; необходимо только действовать осмотрительно.
— Страна эта разлагается, — возражает он. — Я бывал там. Мы, японцы, стараемся научить их по мере возможности, но ученики и так довольны собой. Верите ли? Во всём Китае вы почти ни одной фабричной трубы не увидите. А в глубине страны они разводят свой рис и свой чай всё тем же допотопным способом, как и две тысячи лет назад.
— Как же именно это делается? Расскажите мне немножко.
— Мне не хочется и говорить об этом. Вот хоть такая вещь, как заборы: они и до сих пор не обносят своих участков заборами.
— Как же они без этого обходятся?
— Каждый просто входит в соглашение с соседом относительно границ своего владения.
Тогда я принуждён сдаться и говорю:
— Боже нас сохрани от такого положения! Но я встречал многих китайцев в Сан-Франциско, где они стирали мне бельё. Мысль о том, что Тянь Синг и Чинг Чанг так-таки и погибнут, как собаки, для меня прямо невыносима. У них такие добродушные глаза, такие великолепные косы!
— Великолепные косы, вы говорите? Ха-ха-ха! И ничего лучшего вы не можете сказать о ваших китайцах? У себя мы изгнали косы. К чему нам этот устарелый обычай!
— Ну, да они зато и понаучились кой-чему там у янки, — говорю я о своих друзьях, чтобы немножко поднять, а не уронить их, — они-таки надували меня частенько при стирке.
Утром мы проснулись, когда подняли якорь. Шесть часов. Утро ясное.
Наверху, в крепости видим мы солдат и офицеров, собирающихся группами и болтающих между собой, затем они начинают ученье. А мы продолжаем скользить по Босфору.
По мере того, как мы подвигаемся вперёд, по обе стороны попадаются нам навстречу всё новые и новые городки, между которыми всего несколько минут расстояния. Это, в сущности, один непрерывный город. Мы видим всё, что происходит на берегу, так это близко, и всё, что мы видим, совершенно отлично от того, что мы себе представляли. В Турции ли мы? Тридцать лет читал я о такой стране на берегах Босфора, доведённой безбожными султанами до края бездны. А эти маленькие городки лежат в цветниках и виноградниках. Навстречу нам, сплошь, так и сверкают цветники красных роз. Мы плывём словно в сказке.
Я думаю: «Капитан однако вовсе уж не так слеп. Он знает обо всём этом великолепии и захотел только проплыть здесь при ярком дневном свете». Я беру назад всё своё вчерашнее недовольство.
Как всё красиво, благоустроено и зажиточно там на берегу. Вот там виден турок, черпающий воду из колодца, вот другой — выметающий своё крыльцо веником, а третий ходит по своему саду, курит и посматривает на свои цветы. Во всех этих маленьких городках тихо, — ни базарного гама, ни фабричной сутолоки. У берега стоят лодки, а на берегу нагружающиеся и разгружающиеся возы. От времени до времени раздаётся крик с судна на судно, но шума нет. Как это странно: ехать целую милю мимо города, над которым не подымается неистового рёва к небу. Там и сям виднеются в пейзаже великолепные руины, оставшиеся от древних времён.
Но вот, как только такой маленький городок, оставленный на некоторое время в покое, начинает процветать — константинопольский султан обрушивается на него, побивает его жителей и завладевает их деньгами, — не так ли? Он даже, кажется, связывает свои жертвы вместе изрядными кипами и кидает их в Босфор? Он, видите ли, принялся за это, когда перестал есть мясо христиан, — ведь надо же было такому человеку устроить что-нибудь подобное. О, «великий старец» Англии, который знал всё, знал также и кое- что об убийце на престоле[4]. А так как он был малым независимым и бесстрашным, то и говорил туркам правду. Один год он бомбардировал Александрию[5], а на следующий год подымал голос свой против притеснений в Армении. И все, кому дорога правда, слышали голос его.
Ловкая однако же система для военачальника, нуждающегося в людях, — связывать годных для службы людей друг с другом и швырять их в море. Три великих державы сидят себе и только ждут, чтобы этот военачальник истощил окончательно свои силы. А он между тем, из чистейшей врождённой кровожадности, забавляется истреблением своего войска и озлоблением людей, составляющих поддержку его жизни, чтобы хорошенько возбудить ненависть тех, кто как раз должен был бы спасать его.
В чём заключается истина сказать трудно, может быть, потому, что у нас для ознакомления с делом есть только почти единогласная европейская пресса. Становишься как-то недоверчивым. Другая сторона, которую тоже следовало бы выслушать, молчит. Вот и рождаются в голове такие мысли:
По-видимому, Абдул-Хамид[6] поднял Турцию до такого почёта и престижа, до которых она не подымалась уже Бог весть сколько времени. По силе возможности, он интересовался развитием торговли, он не очень противился реформам в области народного образования, допустил проведение некоторых железнодорожных линий, переорганизовал свою армию. По-видимому, этот человек — настоящий труженик, ломовая лошадь: он встаёт в пять часов утра, и у него есть целый штаб секретарей, ночующих во дворце на случай, если что понадобится. А что он сед и слишком тощ для знатного турка, — в этом я сам убедился лично.
Что же касается его отвращения к христианам, то оно, действительно, в высшей степени магометанское. Недаром же он «повелитель правоверных», «калиф ислама». Впрочем, и на этот счёт следовало бы выслушать и другую сторону. Но другая сторона молчит. Говорит только одна сторона, говорит беспрерывно и на весь мир.
Мы помаленьку подвигаемся вперёд, и издали нам уже виден Константинополь. Началось с того, что мы увидали несколько дворцов посольств великих держав, которые выделяются из всего прочего своим положением на просторе и действуют отталкивающе своей топорной обширностью и казарменным стилем. Потом уже увидали мы минареты.
В том месте, где сливаются воды Мраморного моря, Золотого Рога и Босфора, стоит столица Турции. На всём свете нет города с подобным местоположением, — с обеих сторон живописные возвышенности, а внизу вода; город расположен в двух различных частях света. В Константинополе нет такого богатства красок, как в Москве, в нём нет зелени, золота и яркости на куполах, но в нём есть нечто, чего нет в Москве: белые минареты на синем небе.
На воде становится всё оживлённее и оживлённее. Сотни лодок и яликов снуют взад и вперёд и затрудняют наш проезд. Матросы в длинных одеждах, некоторые в кроваво-красных фесках, другие в тюрбанах, все с коричневыми лицами и орлиными носами. Эти долгополые люди вполне подходят к восточным береговым судам; словно иначе и быть не может: форма судовых корпусов и снастей и это мешкообразное одеяние людей — всё вместе великолепно переносит нас по ту сторону современности. Это опять подымает игру нашего тупого западноевропейского воображения.
Свистя и всю дорогу беспрестанно давая предупредительные сигналы, добираемся мы наконец до берега. Ничего подобного той человеческой каше, которая теперь окружила нас, я никогда в жизни не
