Странным и необычным казался молодой мрачный всадник в иноземном плаще, одиноко ехавший по пыльному пути, где всюду валялись растасканные шакалами человеческие кости. Вороной поджарый конь арабской крови равномерно постукивал копытами, а всадник изредка одобрял его свистом.
– Какая мертвая пустыня! Ни человека, ни верблюда, ни собак! – вздыхал путник. – За весь день только два волка не торопясь пересекли дорогу, точно хозяева этой безмолвной равнины, похожей на бесконечное кладбище… Если так пойдет и дальше, то мой всегда неутомимый конь вместе с хозяином скоро растянется навеки возле этих белых черепов со следами страшных монгольских мечей.
Темная шевелившаяся масса впереди показалась необычной. Конь фыркал, насторожив уши. Всадник подъехал ближе. Несколько больших угрюмых орлов теснились над добычей, лежавшей посреди ослепительно залитой солнцем пыльной дороги.
Всадник свистнул. Тяжело взмахивая огромными крыльями, орлы взлетели и опустились невдалеке на ближайшие бугры. Между свежими дорожными колеями в странном положении, точно в судорожном порыве, лежала девочка в изорванной туркменской одежде. Орлы уже успели испортить ее лицо, еще сохранившее нежные черты.
– Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь, потом, натешась, бросают…
Взмахнула плеть, и конь поскакал. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные награбленным скарбом, медленно ехали вперед. На каждой повозке на вещах сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
Позади повозок ковыляли три полуголых изможденных пленных со связанными за спиной руками и шатавшаяся от слабости женщина. За ними плелась, высунув язык, большая лохматая собака. Монгольский мальчик, лет семи, с двумя косичками над ушами, подгонял пленных, точно пастух, торопивший медленно идущих коров.
– Уррагх, уррагх, муу! (Вперед, вперед, дурной!) – кричал мальчик и поочередно стегал каждого хворостинкой. Одет он был в подоткнутый за пояс ватный халат, содранный со взрослого, на его ногах были просторные сапоги, и, чтобы они не свалились, маленький монгол туго перевязал их под коленями ремешками. С сознанием важности порученной работы мальчик особенно подгонял женщину, которая тащилась только благодаря веревке, протянутой от повозки. Через прорехи желтого платья просвечивалась ее костлявая спина с багровыми рубцами. Женщина причитала:
– Отпустите меня! Я вернусь! Там осталась моя дочь Хабиче… Я сама потащу ее!..
– Какую тебе еще надо дочь? – прервал старый монгол, вынырнувший на сивом коне из тучи пыли. – Сама едва плетется на веревке, а хвалится, что потащит другую клячу!..
Старик стегнул женщину плетью. Она рванулась вперед и упала. Веревка, которой она была привязана, натянулась и поволокла пленницу. Монголка с повозки закричала:
– Что ты, старый пес, жадничаешь? Была бы хорошая овца, я бы взяла ее себе на колени – от овцы хоть мясо и шкура. А какая нам прибыль от этой скотины? Ее дочь уже подохла, вот и она свалилась. А нам ой как далеко еще плестись домой, к родным берегам Керулена!.. Брось ее!
– Не подохнет! Живучая! – хрипел от злости старик. – И эта падаль, и эти три молодца – все у меня дойдут до нашей юрты. Другие наши соседи по двадцать рабов домой гонят, а мы не можем пригнать четверых? Эй вы, скоты, вперед! Уррагх, уррагх!
Монгол стегнул плетью волочившуюся женщину, веревка оборвалась, и рабыня осталась на дороге. Повозки двинулись дальше. Старик придержал своего коня, щелкнул языком и спросил подъехавшего молодого всадника:
– Выживет или не выживет? Купи ее у меня! Дешево продаю, всего за два золотых динара…
– Она и до ночи не доживет! Хочешь два медных дирхема?
– Давай! А то и вправду не доживет! Тогда и этого я не получу… – Монгол засунул за голенище две полученные от всадника медные монеты и рысцой направился догонять свой обоз.
Всадник свернул в сторону и, не оглядываясь, поскакал через высохшее поле…
Впереди выросли белые развалины, причудливые груды обломков, старые стены с проломами и несколько величественных арок. На них еще сохранились разноцветные арабские надписи. Много искусства и мысли было положено зодчими, построившими эти стройные здания, и еще больше труда внесли неведомые рабочие, сложившие из больших квадратных кирпичей и красивые дворцы, и внушительные медресе, и стройные минареты. Монголы все это обратили в покрытые копотью развалины.
– Один бы сноп сухого клевера и несколько лепешек, – шептал всадник, – и тогда мы, проехав еще день, доберемся до зеленых гор, где найдутся и люди, и дружеская беседа возле костра.
Каменные развалины уже близко. Вот под массивной аркой тяжелые ворота, открытые настежь. Двери обиты железом с большими, как тарелки, выпуклыми шляпками гвоздей.
«Знакомые ворота! Когда-то здесь проходили дервиш Хаджи Рахим, крестьянин Курбан-Кызык и мальчик Туган. Теперь Туган вырос, стал искусным воином, но, как бесприютный путник, не находит себе ни хлеба, ни пристанища в благородной Бухаре, раньше столь цветущей и многолюдной».
Под темными воротами гулко прозвучали копыта коня. Впереди метнулась рыжая лисица, легко взлетела на груду мусора и скрылась.
Осторожно ступал конь, пробираясь между обломками мертвого, безмолвного города. Вот главная площадь… Величественные здания окружали раньше это место шумных народных сборищ. Теперь площадь засыпана мусором и посреди белеет скелет лошади. В бирюзовом просторе неба медленно плывут бурые коршуны, распластав неподвижные крылья.
Конь остановился возле каменных ступеней мечети и, фыркая, попятился, поводя ушами. Впереди, на каменной подставке, лежала огромная раскрытая книга Корана с покоробившимися от дождей листами, которые шевелились от ветра.
«По этим каменным ступеням въезжал в мечеть на саврасом коне мрачный владыка монголов, рыжебородый Чингисхан. Здесь он повелел бухарским старикам кормить до отвала его плосколицых воинов. Тогда на площади пылали костры, жарились бараньи туши… До сих пор еще видны на каменных плитах следы костров…»
