«Ансонию», чтобы воочию взглянуть на сии творения. И через три дня действительно приехала.

Что касается Бумера, то он, к своему разочарованию, обнаружил, что практически все сварочные мастерские располагались в дальних районах города. И пока ждал, не подвернется ли ему работа на Манхэттене, валялся дома, почитывая шпионские романы. За этим занятием и застала его Ультима Саммервель, когда явилась к ним. Ультима аж вся запыхалась, и Эллен Черри с Бумером решили, что не иначе как она поднималась к ним на одиннадцатый этаж пешком. Нет, просто на автомобильной стоянке ей в глаза бросилась гигантская жареная индейка, при виде которой владелица галереи испытала нечто вроде художественного потрясения.

– Так это же Бумер ее сделал! – по-детски раскрыла секрет Эллен Черри и кивнула в сторону крепкого парня, что – в футболке, спортивных шортах средней школы Колониал-Пайнз и одном-единственном фиолетовом носке – валялся на диване в гостиной.

– Ах вот как? Неужели, моя милая? О, magnifique!

Ультима Соммервель была высокого роста, темноволосая и импульсивная, на вид тридцать с хвостиком. Лицо ее имело форму клубники и оливковый цвет, отчего казалось одновременно и нежным, и дерзким. Одета и причесана она была просто, но элегантно. Эта женщина вполне могла быть творением архитектора, работающего в стиле «Баухаус», если бы не бюст, чьи свободные формы вступали в противоречие с резко очерченными плоскостями остальных частей ее тела. Бюст этот нарушал равновесие фигуры, создавал столь вопиющий контраст, что, с эстетической точки зрения, его владелице пошла бы на пользу двухсторонняя мастектомия. Словно ее в самом начале создал скупой на линии Гропиус, после чего предоставил Гауди возможность добавить пышные дамские выпуклости. Говорила Ультима с отрывистым британским акцентом, чем тотчас напомнила Эллен Черри школьницу, пытающуюся подражать Альфреду Хичкоку. И вместо того чтобы оценивать творения начинающей художницы, она то и дело отвлекалась, задавая вопросы по поводу четырехколесной Бумеровой индейки.

– Что я нахожу в ваших картинах – так это неуклюжую дихотомию иллюзии и абстракции. Согласна, в них чувствуется энергия; в них есть свое очарование, но, как я уже сказала, они неуклюжи. Они – типичные образчики отстраненной эксцентричности современного искусства до того момента, как оно созрело и развило в себе интерес к социальным проблемам. – С этими словами Ультима повернулась к Бумеру. – И что вы пытаетесь сказать своей гигантской серебряной индейкой, мистер… э-э-э… Бумер. По-моему, она просто исполнена смыслом, и причем глубочайшим.

Заявив, что «социально малозначимые картины» сейчас практически не пользуются спросом, Ультима тем не менее согласилась выставить Kоe-что из работ Эллен Черри. Она выбрала три холста, попросив при этом, чтобы их доставили ей в галерею. Нет, не в Сохо, где, как было известно Эллен Черри, собственно, и бурлила художественная жизнь, а в небольшой филиал где-то ближе к Гарлему. Затем Ультима спросила Бумера, нельзя ли ей поближе осмотреть его «священного монстра».

Тот, казалось, был рад ей услужить: слез с дивана и влез в тесные джинсы.

Когда они ушли, Эллен Черри не знала, радоваться ей, огорчаться или злиться. Нет, в принципе ей удалось просунуть ногу в дверь известной галереи – что, надо сказать, немалое достижение для никому не известной художницы, явившейся невесть откуда. По идее, она должна была прыгать на одной ножке от счастья. Зато Эллен Черри совсем не понравилось, как раскудахталась эта Ультима Соммервель, восторгаясь дурацкой Бумеровой индейкой. А еще меньше ей понравилось, каким взглядом пожирал дилершу сам Бумер, вернее, ее молочные железы.

– Неужели, дарлинг? – Эллен поймала себя на том, что передразнивает гостью, когда та вместе с ее супругом скрылись в лифте. – О, magni-фигский-fique!

Первый удар топором по персиковому дереву был нанесен, когда Бумер сообщил жене, что Ультима собирается продать его индейкомобиль.

– Я думала, это моя индейка. Если не ошибаюсь, это твой свадебный мне подарок.

– Так оно и есть. Но, моя прелесть, ты не врубаешься. Я же не продаю его, как какую-нибудь подержанную тачку. Ультима продаст его как произведение искусства. А я художник, творец. Тот самый, что создал эту штуковину.

Ну не прикол ли? Это произведение искусства, а я его создатель! Ну да Бог с ним, пусть пребывает в наивном заблуждении. Никто не спорит, все-таки призналась самой себе Эллен Черри, индейка на колесах – это, безусловно, свежая идея. Кроме того, чтобы держать сей шедевр на автостоянке возле дома, уходило целое состояние. Так что, если индейкомобиль удастся продать, ей положена часть вырученных денег, и тогда она купит себе новые кисти, холсты и краски. И Эллен Черри решила, что ей нет повода огорчаться.

Однако вскоре из-под топора во все стороны полетели новые щепки – это Бумер взялся регулярно сопровождать Ультиму на «презентации». Два-три раза в неделю Ультима расхваливала индейку перед потенциальными покупателями, а Бумер стоял с ней рядом. Вернее, рядом с ее бюстом, думала Эллен Черри, разглядывая в зеркале ванной комнаты свои более чем скромные выпуклости. Подозревая, что у нее за спиной полным ходом идут шуры-муры, она начала испытывать Бумера в постели. Но оказалось, что либо отношения супруга с дилершей были чисто деловыми, либо ей достался образчик редкостной мужской выносливости.

Однако вскоре после того, как Музей современного искусства приобрел Бумерово четырехколесное блюдо, с персикового дерева на их супружеское ложе посыпались недозрелые падалицы. Эллен Черри пребывала в уверенности, что продажей индейки дело и закончится – что на свою часть вырученных денег Бумер откроет сварочную мастерскую и они оба вернутся к той жизни, о какой мечтали и какую планировали. Но нет, по словам Ультимы, на Бумера возник спрос. Индейка стала гвоздем сезона, а его самого вечно приглашали на какие-то вечеринки и открытие выставок. Первое время Эллен Черри сопровождала супруга на эти мероприятия. Она была даже благодарна Бумеру, что благодаря ему получила доступ, пусть и с черного хода, в нью-йоркский мир искусства, но вскоре ей стало казаться, что это все равно что войти в павлина через задний проход. И она бросила это дело.

– В былые времена, – жаловалась она, – кстати, не так уж и давно, у художников был и самые лучшие вечеринки. Полные безумств и фантазии. Там было все – страсти, эксцентричные выходки, искрометные беседы. А взглянуть на эти нынешние соревнования в позерстве, на которые мы с тобой таскаемся! Взглянуть на этих «художников», от которых тянет на зевоту! Они тщеславны, как фотомодели, мир их интересов мелок и узок, как у агентов по торговле недвижимостью. Все их разговоры сводятся к деньгам. Карьере. И хотя бы один из них посмотрит вам в глаза? Нет, сэр-р. Потому что они все время смотрят вам куда-то через плечо, вдруг там появится что-нибудь новенькое, чтобы – не дай Бог – никто их не опередил, ведь иначе им потом не достанется.

– Именно это мне в них и нравится, – возразил Бумер. – Что они не какие-нибудь там парящие в облаках великие орлы гениальности, как мне когда-то казалось, а самые обыкновенные люди. Такие, как все.

– Но раньше было иначе! Художники всегда отличались от других. Это была особая порода людей. Кстати, так было до недавнего времени.

Эллен Черри искренне переживала из-за того, что увидела в нью-йоркском мире искусства. Для нее стало неприятным открытием, что этот мир мало чем отличается от мирка, который она видела в Сиэтле, разве что большими размерами. Однако частично ее разочарование объяснялось тем, что львиная доля внимания на этих вечеринках доставалась ее супругу, которого воспринимали как истинного художника, в то время как сама она – если не считать редких комплиментов со стороны какого-нибудь престарелого развратника или любителя непокорных волос – большей частью оставалась в тени.

Бумер же и не думал отказываться от посещения этих мероприятий. Журнал «Вэнити Фэар» отметил, что «Ультима Соммервель предпочитает всем его общество». И мир искусства устремил на Бумера Петуэя свои взгляды. Для этого желтушечного, изведенного взаимной завистью мирка Бумер стал чем-то вроде долгожданной инъекции гамма-глобулина. Те, кто привык считать себя образцом утонченного вкуса, вдруг начали восхищаться его раскованными провинциальными манерами, его мускулатурой, его гавайскими рубашками и новым красным беретом. Когда же в своем любимом клубе Бумер с Ультимой зажигательно исполняли танго – а надо сказать, что благодаря своей прихрамывающей ноге Бумер украсил танец весьма необычными вариациями, – они заткнули за пояс даже статую Свободы с ее факелом – старушка Либерти не смогла бы разжечь даже дешевой сигары.

А в это время, закутанная в плащ своей веры в уникальное и прекрасное, Эллен Черри сидела в