этого благодаря и ему. Однажды он сказал мне о парне, которого я недолюбливал: «Нормальный парень. Его нужно только понять».
В этих словах я нашел ответ почти на все вопросы, которые мучили меня. Если понимаешь человека, знаешь, почему он ведет себя так, а не иначе, его можно не бояться, и страх уже не заставляет вас ненавидеть его.
В 1935 году в Германии, когда учился в университете, я опять вспомнил о Фрэнсисе. Однажды я возвращался с лекции и читал на ходу. Я сильно увлекся книгой, потому что немецкий всегда давался мне с трудом. Неожиданно я столкнулся с кем-то и, не поднимая головы, извинился.
Тогда-то это и произошло. На какое-то мгновение я растерялся и превратился в тринадцатилетнего мальчишку с Пятьдесят четвертой улицы, к которому пристают хулиганы. Услышав произнесенное с отвращением «еврей», я поднял глаза и увидел мужчину в военной форме. Он ударил меня, и я избил его до потери сознания.
Я вернулся в университет и спросил профессора-немца, почему они позволяют это? «Вы не понимаете, мой мальчик, — ответил он, качая седой головой. — Люди больны. Они боятся, а страх порождает ненависть...»
В тот миг я вспомнил Фрэнки и его слова. «Почему же вы, понимающие, не объясните им?» — спросил я.
«Нас очень мало, и они не станут нас слушать».
На следующий день, не закончив семестр, я уехал из Германии. У меня было что рассказать дома своим близким, но меня не стали слушать. Я встретил понимание всего у нескольких человек: у вас. Рут и еще кого-то, всех можно пересчитать по пальцам. Остальные просто не поверили, а может, им было наплевать.
Во время работы много раз у меня опускались руки и хотелось сказать: «Пусть все катится к чертям! Убирайтесь! Я ничем не могу вам помочь». Но я вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Виноват не больной, а ты сам. Ты не понимаешь, не знаешь, в чем дело, а если не понимаешь, как ты можешь ему помочь?»
Я еще раз углублялся в историю болезни, и часто это помогало. В нескольких случаях я действительно ничего не мог сделать, но не из-за того, что не пытался. Просто я оказывался настолько глуп, что не мог понять пациента. Тогда я винил свое невежество, а не больного. — Мартин коротко рассмеялся и поднёс к губам стакан. — Выступает Мартин Кэбелл, величайший психиатр всех времен. Он пытается логически объяснить свои неудачи. А может, во всем виноват мой комплекс неполноценности?
Кэбелл сделал глоток и посмотрел на своих собеседников. Во время монолога его лицо смягчилось и помолодело. Неожиданно он улыбнулся своей прежней теплой улыбкой.
Старые друзья, подумал он. Все, как прежде. Ничего не изменилось. Им можно доверять, они все выслушают. Мир опять стал прежним, и впервые после своего возвращения из Европы Мартин Кэбелл почувствовал, что вернулся домой.
Часть 2
Глава 1
Пока я лежал в больнице, я многое узнал о своем дяде и его семье. Дядя заведовал отделом в магазине готовой одежды и последние десять лет жил в Нью-Йорке в удобной пятикомнатной квартире на Вашингтон Хайтс.
Его жену, тихую и мягкую женщину, я полюбил с первого взгляда. Ни словом, ни жестом она ни разу не дала мне понять, что думает обо мне плохо. Каждый день она приносила в больницу фрукты, сладости или книги, оставалась, сколько могла, а потом уходила. Иногда тетя захватывала с собой дочерей, девочек восьми и десяти лет.
Сначала они испуганно смотрели на меня, но со временем привыкли и стали целовать в щеку, когда приходили проведать.
Моррис и Берта Кайны и их дочери, Эстер и Ирен, стали моей первой семьей, и наша неловкость и смущение поначалу были легко объяснимы. Семейные отношения, привычные и простые для большинства людей, мне казались сложными и непонятными. Я никогда не мог понять, кто чьим родственником является. Но постепенно мы привыкли друг к другу.
В конце сентября меня выписали из больницы, и я вошел в новый мир. Дядя Моррис отвез меня домой на маленьком «бьюике». Там уже ждал накрытый стол. Тетя Берта испекла торт. Я перезнакомился со всеми родственниками. Когда все разошлись, мне показали мою комнату, которая мне сразу понравилась. Раньше в ней жила Ирен, старшая из девочек, которая сейчас переехала к Эстер или, как ее называли дома, Эсси. В шкафу уже висела моя одежда.
Помню, как дядя Моррис сказал: «Фрэнки, это твоя комната». Девочки уже спали. Я вошел в комнату и огляделся по сторонам. В глаза сразу бросилась фотография молодой женщины в рамке.
— Это твоя мама, Фрэнки, — объяснила тетя Берта, заметив мой взгляд. — Это ее единственная фотография, и мы подумали, что ты захочешь, чтобы она стояла у тебя в комнате.
Я подошел ближе. Маме было лет девятнадцать. Зачесанные назад и собранные в пучок волосы, как было модно в те дни, слегка раскрытые в улыбке губы и веселые огоньки в глазах. Чуть округленный волевой подбородок, даже пожалуй слишком волевой для ее глаз и губ. Я смотрел на снимок несколько минут.
— Ты очень похож на нее. Фрэнки, — заметил дядя Моррис. Он тоже подошел к комоду, взял карточку, затем поставил обратно. — Хочешь, я расскажу тебе о ней?
Я кивнул.
— Переодевайся, и мы поговорим.
Тетя Берта достала из комода новую пижаму.
— Мы подумали, что тебе понадобится новая пижама, — улыбнулась она.
— Спасибо. — Я неловко взял пижаму и начал расстегивать рубашку. Мне еще предстояло научиться принимать подарки.
— Ты никогда не должен стыдиться своей матери, Фрэнки, — начал дядя. — Она была необычайной женщиной. Видишь ли, давным-давно мы жили в Чикаго. Вся семья гордилась ей. Когда Франсис исполнилось двадцать, она уже закончила колледж и собиралась идти работать. Как раз в это время и сделали фотографию. Она была очень активной девушкой и постоянно боролась за права женщин. В то время женщины не имели права голоса, как сейчас, и она все время произносила гневные речи о дискриминации. Франсис была очень хорошим бухгалтером. Однажды ей удалось найти ошибку, которую допускали из месяца в месяц в бухгалтерских книгах «Маршал Филдс», большого магазина в Чикаго, в котором она работала. Примерно в то же время я переехал в Нью-Йорк. Потом она влюбилась в сослуживца и захотела выйти за него замуж, но родители воспротивились. Понимаешь, у нас была очень строгая семья, а он не был евреем. Короче, они бежали. Франсис написала, что собирается в Нью-Йорк и обязательно зайдет, но больше мы о ней ничего не слышали. Мы безуспешно пытались найти ее. Вскоре после этого умерла мать, а отец переехал в Нью-Йорк к нам. Он часто повторял: «Если бы мы не были такими дураками и не пытались заставить ее жить по-нашему, она до сих пор жила бы с нами». Вскоре и он умер. Отец все время горевал после исчезновения Франсис. — Дядя Моррис опять взял фотографию.
— Но это все в прошлом, — решительно заявила тетя Берта, — а надо думать о сегодняшнем дне. По- моему, все они знают, что ты с нами, и очень рады, как и мы. Мы хотим, чтобы ты полюбил нас, как мы полюбили тебя, Фрэнки. — Она забрала фотографию у мужа и поставила на комод.
— Да, мэм, — ответил я, надевая пижаму и вешая брюки на стул. Я сел на край кровати, снял туфли и носки и улегся.
— Спокойной ночи, — сказали они.
Тетя Берта нагнулась и поцеловала меня в щеку.
— Спокойной ночи, — ответил я.
— Фрэнки, — сказала тетя, задерживаясь в дверях.
— Да, мэм?
— Не говори мне: «Да, мэм». Называй меня тетя Берта. — Она выключила свет и вышла из комнаты.
— Да... тетя Берта, — прошептал я и дотронулся пальцем до щеки, еще теплой от ее поцелуя.
Я уснул, глядя на фотографию матери, которую освещала луна. В темноте казалось, что она улыбается
