подразделениях, а у нас ротный – папа, замполит – мама, а вы – дедушка. В других ротах старшины, скажем так, чужие дяди. Для них солдаты в лучшем случае – дальние родственники. Вы один в нашем полку – настоящий дедушка.

– Люблю, чтобы был уют, – добродушно улыбаясь, ворчал Булочка. – Скамейку из земли копайте в окопе, да повыше и поровнее. Если сегодня опять в окоп затечет, то хоть под ноги, а задница сухой останется.

Богунов, Матиевский, Осенев терпеливо возились с глиной, выкапывали на дне окопа что-то вроде скамейки. Она получалась влажная, скользкая, сырая, но вода стекала с нее, уходила вниз под ноги в широкую канаву.

– Вот это другое дело. А то выроют себе гроб с опарышами… Бронежилеты вывернем, уложим на эту скамеечку и будем сидеть на сухом. Как в Сочах!

– Товарищ старшина, голова у вас, – льстил Матиевский, – как у министра…

По щекам у Матиевского растекались полосы грязи. Руки потрескались и покраснели от ледяной воды.

Шульгин укреплял на бруствере край палатки. Прижимал тяжелыми камнями. Обкладывал брезентовую ткань землей, прибивал шомполами к земле, как гвоздями. Когда они усядутся в окопе, палатка накроет их логово, спрячет от ветра, укроет от дождя. Окопная мудрость.

Булочка прикурил сигарету. Капли дождя тут же упали на сухое, зашипели, затушили тлеющий уголек.

– Тьфу, ты! Совсем мерзкое местечко. Ниже облаков – дожди, выше облаков – слякоть. Ты, замполит, не переживай, – Булочка снизил голос, наклонившись к Шульгину. – Не такая у тебя Елена Сергеевна, чтобы терять честь перед первым попавшимся хлюстом. Хотя трудно за баб ручаться, – Булочка тяжело вздохнул, горько вытер влажное от дождя лицо. – Я вот, признаюсь тебе, Андрюша, своей супруге слепо доверял. А вернулся раз с работы в неурочный час и застал ее в постели с какой-то сволочью. Выбросил эту сволочь в окно, жене синяков наставил… Суды пошли, то-о да се-е… Ну, и бросил все на свете, завербовался прапорщиком и в тот же год написал заявление о добровольном переводе в Афганистан. Так что жизнь – не сахар…

– То-то ты, Володя, жизнь совсем не ценишь, – тихо заметил Шульгин, окидывая снежные вершины отсутствующим взглядом. – Бросаешься на операции вместе с нами, как мальчишка…

– Да чего ее ценить, эту жизнь. Как в настоящий момент. Мокро, слякотно, все в соплях…

– Зато у начальства сухо, – воткнулся в разговор Матиевский. – Лепешечки, наверное, сейчас пекут на сковородках. Сладкую какаву пьют ведрами…

– Не завидуй им, Сережа, – отозвался Шульгин. – У них на душе зато неуютно. Им ведь, Сережа, в горах страшно, даже если они тройным кольцом солдатских тел окружены, как мешками с песком. А так войны бояться – гораздо хуже, чем копаться в раскисшей глине.

Окоп, наконец, был готов. Стемнело. Небо затянулось грязными, серыми клубами. Выставив часового, все спустились в окоп. Расстелили на земляной скамейке сухие изнутри бронежилеты. Уселись. Сунули ноги в яму с ледяной водой, которую просто невозможно было вычерпать. Часовой накрыл их плащ-палаткой. Закрепил свободный конец тяжелыми камнями. Тут же забарабанило по брезентовой ткани, зашуршало, будто кто-то шлепал босыми ногами по газетным листам.

Парни прижались друг к другу покрепче, уткнулись носами в мокрые мягкие плечи. И наступила ватная тишина. Только часовой чавкал сапогами, вытаскивая ноги из глинистой каши, и дождь своими влажными лапками стучал по матерчатой крыше.

Шульгин махом провалился в черный омутный сон. Сначала неясные тени кружились во тьме. Шульгин боялся, как бы не оформились эти зловещие тени в дымные клубы за иллюминатором, черные силуэты погибших парней. Но нет… Понемногу проступали из сонной дремоты какие-то кровати с костлявыми железными спинками, пузатая чугунная печь с раскаленным алым кругом, угли с пепельной бахромой, сухие портянки, свисающие с трубы, и сам он, едва ли не обнимающий эту гудящую, дымящуюся печь. Даже колени жгло, и ладони ныли от жаркой острой боли.

Лейтенант двигал во сне ногами, и вода переливалась в сапогах, ухала и бормотала, как в горчичной ванне. Брезентовая палатка, накрывавшая их, потихоньку начала оседать, вдавилась сначала небольшой лоханочкой, потом углубилась, туго налилась водой, просела тяжелым брюшком. Камни и шомпола понемногу сдвинулись под тяжестью и незаметно поползли в окопную яму.

А Шульгину снился сухой, горячий пляжный песок. Снилось, как сыплются с шоколадной кожи песчаные струи, как вырастают по бокам теплые бугры и все тело покрывается желтой пыльцой.

Разбудил его скрипучий раздраженный шепот Булочки:

– Замполит, ти-ихо ты, ти-ихо… Что ты крутишься, как ерш на сковородке. Не шевели башкой, дорогуша, – шептал он, – да не дергайся, ради бога. У нас на макушках уже ведер десять воды.

Действительно, палатка уже осела глубоко вниз огромным булькающим пузырем, придавила всем головы. Вода просачивалась сквозь брезент, бежала по бровям, капала на руки. Спящие солдаты приросли к этому водяному брюху головами.

– Эй, орлы, хватит спать, – сдавленно прошептал Булочка, – приехали уже, дальше некуда. Пора корыто выплескивать наружу. Просыпайтесь, ребятки.

Вода прижала всем подбородки к груди. Очнулись Матиевский и Богунов.

– Какой еще козел это сверху? – заворчал Богунов.

Матиевский спросонья невнятно зашлепал губами.

– Что это, что-о… Бр-р-р…

– Ребятки, наверху вода, – коротко объяснил старшина. – Тихо, тихо… Не дергайтесь. Не крутитесь. Без резких движений. Давайте-ка дружно и потихоньку приподнимем ручками эту лохань и выплеснем ее за борт. Иначе купаться нам всем здесь по самое-самое…

Все поднесли руки к тугой, упругой ткани. Вода заструилась по ладоням, потекла в рукава.

– И-и р-раз, потихоньку. И-и р-раз, – скомандовал старшина.

Солдаты приподняли тяжелую массу воды. Тут же заплескалось наверху, забурлило с шумом.

– Только потихоньку, р-ради бога, потихо-оньку, – взмолился старшина, но было уже поздно.

Один из краев палатки за спиной соскользнул с шомполов, вырвался из-под камней и уплыл вниз. Тугое брюхо вздрогнуло в руках, качнулось и опрокинулось назад. Ухнули потоки воды. Хлынули на плечи, на спины, смывая всех с глиняной скамейки в общую ледяную лужу. Поплыли по воде шапки, сигареты, подушечки санитарных пакетов.

– Сварились, – закричал Богунов. – Кипяток, а не вода…

– Со-о-очи! – выпучив глаза, кричал Матиевский. – А сухо-то как! Особенно ниже пояса…

Они пытались выпрыгнуть из этой ямы с водой, но бруствер размылся и развалился под руками на рыхлые горсти. Богунов лег на бруствер животом, подтянул колени, но тело развернуло назад, только мелькнули в воздухе блестящие подковы полусапожек.

– Евпато-ория, – раздался из окопа богуновский вой.

Часовой испуганно метнулся к окопу, вгляделся в мутную кашу и вдруг согнулся в поясе и зажал рот руками. Его трясло от беззвучного безудержного смеха. Он даже встал на колени. Зажмурил глаза. Зажал рот ладонью.

Все замерли. Перестали возиться.

– Вот же, душара! – губы у Матиевского свернулись трубочкой. – Смеется над нами? Ах, ты, хмырь! Ну, мы тебя сейчас замочим!.. – Подпрыгнул, ухватился за брючину часового: – Иди-ка сюда, попарься с нами…

Часовой взвизгнул по-бабьи, резво попятился, бросился назад. Но сапоги разъехались по глине, и он коротко взмахнул руками и опрокинулся на спину. Только и успел охнуть. Друзья вежливо расступились. С брызгами шлепнулось в ледяную воду извивающееся тело.

Часового тут же приподняли, поправили автомат, стряхнули с бровей жидкую грязь, кратко объяснили:

– Сочи!

Часовой забормотал. Заохал. Стал шарить сослепу руками вокруг. Залепил Матиевскому по лицу грязной глинистой рукой. Задумался. Мазнул еще, будто проводя кистью.