уберечь своих детей от наклонности к воровству, он доверял им ключ от денежного сунду
ка.
—
Гочо, поди открой кипарисовый ларец и принеси мне кошелек с деньгами, — говорил он иногда.
Или приказывал другому сыну:
—
Сынок, вынь из шкафчика золотые и отсчитай двадцать червонцев. Дашь их мне, когда я вернусь.
И уходил.
В те времена, когда отцы обедали, дети должны были стоять в сторонке, чтобы научиться почитать старших. Но Марко всегда усаживал своих ребят за стол вместе с собой, даже когда
у
него бывали гости.
—
Пусть учатся, как вести себя в обществе, — объяснял он, — что пользы, если они будут дичиться и теряться на людях, как Анко Распопов.
Надо сказать, что Анко Распопов прямо-таки умирал от застенчивости, когда встречал человека в костюме из черного сукна.
Вечно занятый торговыми делами, Марко только за едой видел всех близких вместе и, пользуясь случаем, довольно своеобразным способом занимался их воспитанием.
—
Димитр, не протягивай руку за куском прежде бабушки; не веди себя как фармазон![5]
—
Илия, не держи нож, как мясник, не руби, а режь хлеб по-человечески.
—
Гочо, что ты расстегнулся, словно деревенщина? Да снимай феску, когда садишься за стол. У тебя опять волосы отросли, как у дикаря; сходи к Ганко, пусть он тебя подстрижет, да на казацкий манер[6].
—
Васил, убери ноги, — надо и другим дать место. Вот пойдем в поле, там сможешь развалиться на просторе.
— Аврам, ты кто?! Протестант? Встал из-за стола и не перекрестился!
Но подобные наставления детям Марко делал, только когда бывал в хорошем расположении духа; если же он сердился, за столом царило гробовое молчание.
Глубоко верующий и набожный, Марко всячески старался внушить своим сыновьям религиозные чувства. Каждый вечер старшие дети обязаны были слушать, как он читает вечернюю молитву перед божницей. А по воскресеньям и праздникам всем предписывалось ходить в церковь. Это правило соблюдалось очень строго. Нарушение его вызывало в доме настоящую бурю.
Однажды, великим постом, Киро должен был причащаться, и Марко приказал ему пойти на исповедь. Киро вернулся из церкви что-то слишком скоро. Надо сказать, что он и в глаза не видел священника.
—
Исповедался? — спросил его отец подозрительно.
—
Исповедался, — ответил сын.
—
У кого?
Киро смутился, но ответил уверенным тоном:
—
У отца Эню.
Он солгал; Эню был молодым священником и еще не исповедовал.
Поняв, что Киро лжет, Марко вскочил, разъяренный, схватил его за ухо, выволок на улицу и так, держа за ухо, привел в церковь, где и передал сына с рук на руки духовнику, отцу Ставри, попросив: «Батюшка, исповедай этого осла!» И остался ждать конца исповеди.
Еще нетерпимее относился Марко к тем, кто бросал учиться. Сам он так и остался неучем, но ученость и ученые люди внушали ему уважение. Марко был из числа тех патриотов, ревностных поклонников просвещения, стараниями которых Болгария за короткое время была покрыта сетью школ. Он имел лишь смутное представление о том, какую практическую пользу может принести знание землепашцам, ремесленникам, торговцам, и с тревогой видел, что окончившие обучение не получают ни работы, ни хлеба. Но он чувствовал, понимал сердцем, что наука — это какая-то таинственная сила, которая призвана изменить мир. Марко верил в науку так же, как верил в бога, — не рассуждая. Поэтому он по мере сил старался служить делу просвещения. Им владело лишь одно честолюбивое стремление — быть бессменным школьным попечителем в родном городишке Бяла-Черкве.[7] И его всякий раз избирали, так как он пользовался общим доверием и уважением. Занимая эту скромную общественную должность, Марко работал не жалея ни труда, ни времени но зато уклонялся но других должностей, сопряженных с властью и материальными благами, а особенно от службы в конаке.[8]
Когда со стола убрали. Марко встал Это был человек лет пятидесяти, исполинскою роста, слегка сутулившийся, но все еще стройный Его румяное лицо, загорелое и огрубевшее от солнца и ветра во время частых поездок по полям и ярмаркам, всегда, — и даже когда он улыбался, — казалось серьезным и холодным. Косматые брови, нависшие над голубыми глазами, придавали ему выражение строгости. Но было в этом лице что-то добродушное, честное, искреннее, неизменно внушавшее людям симпатию и уважение.
Марко сел на покрытую красным ковром тахту, стоявшую под высоким самшитом, и закурил трубку с длинным чубуком. Его домочадцы удобно расположились на домотканой подстилке у журчащего источника, и служанка принесла кофе.
В этот вечер у Марко было хорошее настроение. Он с интересом следил за возней своих румяных малышей, оглашавших двор громким хохотом. Они сбегались и разбегались, и до отца доносились звонкие вскрики, веселый смех, сердитые голоса — ни дать ни взять стая птичек, щебечущих и порхающих среди ветвей. Но вот безобидная веселая игра приобрела воинственный характер: замелькали детские ручонки, посыпались удары маленьких кулаков, раздались угрожающие крики, а затем и плач; птичий концерт превратился в сражение… Все, и победители и побежденные, побежали к отцу, кто жаловаться, кто оправдываться. Один выбирал бабушку в защитники, другой просил маму взять на себя роль прокурора. И Марко из бесстрастного зрителя превратился в судью. По праву и долгу отцовства он обязан был решать, кто прав, кто виноват. Однако вопреки судебной практике судья но захотел выслушивать ни обвинение, ни защиту, а сразу же вынес приговор: одних погладил но головке, другим надрал уши, а младших — они-то и были обиженные — расцеловал в щечки.
И все утихомирились.
Но тут, разбуженный шумом, заплакал самый маленький, спавший на руках у бабки Иваницы. Бабка стала укачивать его на руках, приговаривая:
—
Спи, внучек, спи, а то турки придут и тебя заберут! Марко нахмурился.
—
Ну, будет, — проговорил он, — довольно пугать детей турками! Чего доброго, трусами вырастут.
—
Уж как умею, — возразила бабка Иваница. — Нас тоже турками пугали… да и как не пугать, разрази их господь! Семьдесят лет живу на свете, а, видать, до могилы покоя не найду: не дожить мне до счастливого времечка!
—
Бабушка, когда я вырасту большой, — и брат Васил к брат Георги тоже, — мы возьмем нашу саблю и перерубим всех турок! — крикнул Петарчо.
Вы читаете Под игом
