— Босния опять загорелась. Сербия пришла в движение и готовит войска. А зашевелится Сербия, и мы зашевелимся. Тогда плохи будут дела нашего…
— Пошел он к черту!
— Австрия и пикнуть не посмеет, потому что Горчаков[62] цыкнет на нее из Петербурга, скажет: «Стой! Режут ли там друг друга, дерутся ли, уж это их дело…» Тогда песенка наших будет спета.
Все навострили уши и с удовлетворением слушали чорбаджи Мичо, который сообщал такие радостные вести.
— Сколько человек убито? — спросил Никодим.
— Турок-то? Я тебе говорю — тысячи; скажи две, скажи пять, скажи десять — не ошибешься. Молодцы герцеговинцы — они шутить не любят.
— Хорошо, если только правда!
— Я тебе говорю, что правда!
— А где ты это узнал? — спросил чорбаджи Марко.
— Из верного источника, душа моя. Позавчера господин Георги Измирлия узнал от Янаки Дафниса, аптекаря в К., что все это было написано в триестской газете «Клио».
— Не думаю, чтоб герцеговинцы сумели чего добиться… Повоюют, повоюют, да и уморятся. Сколько их там? Горсточка, — сказал Павлаки, ища одобрения во взглядах остальных посетителей.
— И я так говорю, Павлаки: сколько их, герцеговинцев? Горсточка. Турки их не боятся, — согласился с ним Хаджи Смион, поправляя чулок на левой ноге.
Тут вмешался чорбаджи Мичо.
— Ты, Павлаки, извини меня, ни черта не понимаешь, и ты, Хаджи, тоже, — возразил он горячо. — В политике очень часто из ничего получается что-то. Сам Горчаков сказал, что из Герцеговины полетят искры, от которых вспыхнет пожар во всех турецких владениях.
— А мне кажется, что эти слова сказал Дерби[63], — с важностью поправил его господин Фратю.
Чорбаджи Мичо насупился.
— Дерби — англичанин и не мог говорить против султана, — возразил он. — Знаю я эту аглицкую политику: «В Турции все хорошо, Турция процветает…» Я тебе говорю, что Дерби не мог этого сказать.
— Ну, конечно, Фратю, Дерби так не говорил, — подтвердил Хаджи Смион.
— Эх, кабы вспыхнул пожар да сгорел бы весь Царьград, мы бы враз и освободились от этой погани, — откликнулся сапожник Иванчо Дудов, который, скажем прямо, был новичком в политике.
— Здесь речь идет о другом пожаре, Иванчо, — объяснил Павлаки без улыбки.
— Настоящий пожар вспыхнет, когда загорится Болгария, — изрек господин Фратю.
— А зачем ей гореть, Болгарии? Не нужно мне, чтобы она горела, Болгария-то. Нам надо сидеть тихо-смирно. Или не знаете, какая недавно заварилась каша в Загоре? — хмуро возразил чорбаджи Димо.
— Вот, Фратю, ты так говоришь, а почему, спрашивается? — отозвался Данчо-Пекарь. — Потому что, когда все начнется, ты очутишься в Румынии на Подумогушое[64] и будешь оттуда кричать: «Держите их!» — а нам здесь будут рубить головы!.. Нет, уж ты меня лучше не уговаривай… Данчо тоже разбирается в людях.
— Напротив, я останусь здесь и тоже буду жертвовать собой, — возразил господин Фратю.
— Уж если суждено вспыхнуть пожару, так хоть бы поскорее, — сказал кто-то. — Разве это государство? Оно и сейчас горит, только дыма нет. У нас последние рубахи с плеч поснимали… За город носа показать не смеешь. Да разве это государство?.. Дрянь!
— Не беспокойтесь, теперь не долго, — сказал Мичо, — есть предсказание, что Турция скоро падет.
— Турция совершенно сгнила, один скелет остался, а больше нет ничего… Толкни — и развалится! — поддержал его кто-то.
— А если не толкнем ее, значит, сами дураки! — с жаром воскликнул поп Димчо.
— Так-то так, — отозвался поп Ставри, — правда, заварилась каша. И малый и старый только о том и твердят. Даже у баб, у детишек день-деньской все один разговор. А песни послушай: теперь уж не услышишь «ахов» да «охов», а все о ружьях да о саблях поют. «Как грянут барабаны, так взыграет мое сердце. Вставайте с турками драться!» Ну и прочие безумные песни. А молодые ребята? Поищи-ка их! Все на монастырском лугу. «Бау, бум, бау, бум» — только и слышишь, целый день палят из ружей; в Бозалан не проедешь. Мой Ганко набрал где-то целую кучу пистолетов и ружей и, не успеет распустить учеников, берется за свое оружие. «Зачем тебе, сынок, спрашиваю, это старье?» — «Скоро понадобится, отвечает, придет время, когда самый завалящий пистолет на вес золота будет…» Да, на бочке с порохом сидим; все это так просто не кончится, помяните мое слово. Сохрани нас бог!
Бесхитростные и откровенные речи попа Ставри правдиво отражали то, что делалось вокруг. Вот уже несколько месяцев, пожалуй, со дня появления Огнянова в городе, — как это отметил Стефчов, — повсюду начался подъем духа, который с каждым днем возрастал, и особенно после сентябрьского восстания в Стара-Загоре.
На пирушках провозглашались патриотические тосты и открыто говорилось о восстании; вокруг монастыря целый день раздавались ружейные выстрелы — это молодежь училась стрелять. Революционные песни вошли в моду и проникали всюду — в дома, на посиделки и оттуда на улицы; сентиментальные любовные песни везде были вытеснены патриотическими. Люди прямо диву давались, слыша, как девушки поют на посиделках:
Ах, мама, милая мама!
Не плачь, не кручинься, мама,
Что сделался я гайдуком,
Гайдуком, мама, повстанцем.[65]
Или как почтенные матери многочисленных семей с жарой распевают во весь голос:
Встань же, дружина, пред ворогом черным,
Больше не будем мы стадом покорным!..
Но все это были лишь платонические порывы, и, презирая их, турки делали вид, будто ничего не слышат. Однако после неудачного сентябрьского восстания в Стара-Загоре турки не пугались не на шутку, и ярость их вылилась в кровавые расправы над болгарами. На стрельбу болгар но голым обрывам турки отвечали выстрелами в живых людей; на крамольное пение болгарок —
Вы читаете Под игом
