.

V

і

vat

![43] — и выпил до дна.

Остальные, не поняв толком его слов и глядя на его возбужденное лицо, держали в руках полные стаканы, полагая, что он еще не кончил говорить. Господин Фратю, немало удивленный тем, что никто не откликнулся на его призыв, смутился и сел.

— Что вы хотели сказать, господин Фратю? — холодно спросил Кандов, сидевший против него.

Фратю насупился.

— Мне кажется, я выразился довольно ясно, милостивый государь: я поднял бокал за свободу Болгарии.

Два последних слова Фратю произнес совсем тихо и бросил опасливый взгляд на цыган.

— Что вы понимаете под словом «свобода»? — не отставал от него студент.

— А по-моему, тебе лучше выпить за болгарское рабство, — вмешался доктор Соколов, — никакой «свободы Болгарии» не существует.

— Пока нет, но мы ее добудем, дорогой мой. — Каким образом?

— Наливая вино, — вставил кто-то иронически.

— Нет, проливая кровь! — сказал Фратю с жаром.

— Фратю, не забывай: вола привязывают за рога, а человека — за язык! — насмешливо сказал Илийчо Любопытный.

—Да, мы добудем ее мечом, господа! — кипятился господин Фратю, поднимая кулак.

— Раз так, я пью за божество рабов — за меч! — провозгласил Огнянов, поднимая стакан.

Эти слова воодушевили всю компанию.

— Музыканты! — крикнул кто-то. — Сыграйте «Захотел гордый Никифор».[44]

В те времена эта песня была болгарской марсельезой.

Оркестр заиграл, и все подхватили песню. Когда дошли до стиха «Руби, коли, чтоб родину освободить!», воодушевление дошло до своей высшей точки, и над головами замелькали ножи и вилки.

Господин Фратю схватил большой нож и принялся яростно рассекать им воздух. Размахнувшись, он сгоряча ударил по бутыли с красным вином, которую нес мальчик. Вино пролилось и залило летний пиджак и брюки господина Фратю.

— Осел! — заорал пострадавший.

— Господин Фратю, не сердись, — проговорил поп Димчо, — уж если рубить и колоть, так без крови не обойдешься!

Все громко кричали, но не слышали друг друга, так как оркестр заиграл какой-то турецкий марш и бубен заглушал все другие звуки.

Огнянов и Кандов отделились от остальных и, сидя под деревом, горячо спорили о чем-то. К ним подошел Николай Недкович.

— Вы мне говорите, что нужно начать борьбу, — продолжал разговор Кандов, — потому что борьбой мы добудем свободу. Но что это за свобода? У нас опять будет князь, а это все равно что султан, только мелкий; чиновники по-прежнему будут грабить, монахи и попы — жиреть за наш счет, а армия — высасывать все жизненные соки из народа! И это, по-вашему, свобода? За такую свободу я не отдам и капли крови из своего мизинца.

— Позвольте, господин Кандов, — возразил ему Недкович, — ваши взгляды уважаю и я, но здесь они неприменимы. Нам прежде всего нужна политическая свобода, иначе говоря, мы сначала должны стать хозяевами своей земли и своей судьбы.

Кандов отрицательно покачал головой.

— Однако вы сейчас толковали мне другое. Вы просто ищете новых властителей, чтобы заменить ими старых; вы не хотите шейх-уль-ислама [45] и потому бросаетесь в объятия другого владыки, который носит титул экзарха[46], иными словами, меняете деспота на тирана. Вы навязываете народу начальников и вконец уничтожаете идеи равенства; вы освящаете право эксплуатации слабых сильными, труда — капиталом. Ведите свою борьбу ради достижения более современной, более человечной цели; боритесь не только против турецкого ига, но и за торжество современных принципов, то есть за уничтожение таких нелепых явлений, как трон, религия, право собственности и право сильного, — явлений, освященных вековыми предрассудками и возведенных в степень нерушимых принципов отсталостью людей. Читайте, господа, Герцена, Бакунина, Лассаля… Откажитесь от этого узкого обывательского патриотизма и поднимите знамя современного разумного человечества и трезвой науки… Тогда я буду с вами…

— Высказанные вами взгляды, — горячо возразил Огнянов, — говорят лишь о вашей начитанности, но они же весьма красноречиво свидетельствуют о том, что вы не понимаете болгарского вопроса! Под вашим знаменем окажетесь только вы один: народ вас не поймет. Запомните, господин Кандов: в настоящее время мы можем поставить перед народом только одну разумную и реальную цель — свержение турецкого ига. Пока что мы видим только одного врага — турок и против них восстаем. Что касается социалистических принципов, которыми вы нас угощаете, они не годятся для нашего желудка; болгарский здравый смысл их отвергает, и ни сейчас, ни когда бы то ни было они не смогут найти почвы в Болгарии. В такое время громко провозглашать подобные принципы и поднимать знамена «современного мыслящего человечества, трезвых наук и разума» — значит затушевывать первоочередной вопрос. Ведь сейчас дело идет о том, чтобы спасти свой очаг, свою честь, свою жизнь от первого попавшегося шелудивого турка-полицейского. Прежде чем разрешать общечеловеческие вопросы или запутанные проблемы, необходимо сорвать с себя цепи… Те, чьи творения вы читаете, не думают, даже не знают о нас и наших страданиях. Мы опираемся только на свой народ, а значит, и на чорбаджийство и на духовенство: они сила, и мы должны использовать и их. Уничтожь турка-полицейского, и народ увидит свой идеал воплощенным в жизнь! Если у вас есть другой идеал, народ не может считать его своим.

Оркестр перестал играть, и шум утих. Слепой вынул флейту, и зазвучала необычайно прекрасная мелодия.

— Идите-ка сюда, что вы там философствуете? — крикнули товарищи троим собеседникам, сидевшим под деревом.

Но те даже не обернулись — так горячо они спорили.

Слепой играл в торжественной тишине; как ни разгорячены были головы от выпитого вина, пирующие молча наслаждались упоительными звуками, лившимися из черной флейты Колчо. Но вот он внезапно оборвал игру и сказал:

— Знаете, что я сейчас вижу? Все улыбнулись.

— Отгадайте!

— А что ты нам дашь, Колчо, если угадаем? — послышались вопросы.

— Свой телескоп.

— Где же он сейчас?

— На луне.

— Постойте, я угадал: ты сейчас видишь красные щеки Милки Тодоркиной, — сказал пои Димчо.

— Ошибся: мне легче их ущипнуть, чем увидеть.