прибежища в Норвегии, и, усмехнувшись, добавил:
— Так вот и живет, на бегу.
Даг присмотрелся к Гесту поближе, прямо-таки с одобрением.
— Ростом невелик, но опасен, — пробормотал он, а затем сказал, что Гест, коли хочет, может выпить с ними и закусить, он же позаботится, чтобы земляки не строили над ним насмешек, ведь скальды — народишко коварный, ненадежный.
Гест отметил про себя, что все идет, как он надеялся. И в течение дня много чего слышал про датского конунга Свейна и про его поход на Англию. Попутно он уверился, что убийство Одда вызвало у ярла скорее досаду, нежели злость, поскольку Эйрик решил, что за всем стоит супруг неверной жены и, стало быть, он рискует потерять двух воинов вместо одного.
На конюшню Гест воротился уже ночью, с легкостью в теле и в душе. Однако же первое, что он увидел, был конюх, державший под уздцы верхового коня, меж тем как Кнут священник затягивал подпруги. Рядом стояла вьючная лошадь, нагруженная двумя кожаными мешками и большущим сундуком с книгами. Заметив Геста, клирик выпрямился, но не сказал ни слова, продолжал возиться с упрямой подпругой. Гест подошел, помог. Потом обнял Кнута. Тот высвободился, вскочил в седло.
— Не думал я, что ты увидишь, как я покидаю собственную церковь, — в замешательстве сказал он. И, помолчав, добавил, что супруг женщины с Эйрара отыскался, вины на нем нет и тому есть свидетели, а он, Кнут священник, дважды солгал ярловым людям и один раз — Гюде, оттого-то оставаться здесь больше не может. — Я-то воображал, что ты посланец Божий!
Гест улыбнулся, велел конюху оседлать еще одну лошадь, ту, что помещалась в дальнем деннике по правую руку, — норовистую и выносливую серую кобылу по кличке Сероножка, на которой ему не раз доводилось ездить. Попросив Кнута священника подождать, он поднялся в чердачную комнатку, накормил Гудлейва, благодарно жмурившего глаза, подхватил свою котомку и спустился вниз.
Стужа
Было уже за полночь, когда они берегом реки поскакали прочь из города, на юг. Почти полная луна серебрила скованные морозом, бесснежные просторы. С рассветом сделали привал, отдохнули у костра и двинулись дальше, в молчании. О дороге расспросили двух старух, которым Кнут священник дал свое благословение, и бонда, который возил лес в оппдальских лесах и от благословения отказался. Но между собой не разговаривали, ехали в ожесточенном молчании, клириковом молчании, потому что Гест, оставив Нидарос, все время чувствовал горячечное возбуждение.
Впереди распахивались дали, высились горы, а к вечеру вдруг захолодало. Кнут священник молил Господа дать им пройти, прежде чем Он закует землю во льды, а одновременно молился за Геста, громким голосом называя его своим другом. Гест слушал и думал, что у священника тоже светлело на душе по мере того, как они удалялись от города.
Мало-помалу Кнут начал рассказывать о своей датской родине, о Хедебю, этой жемчужине многолюдных торговых городов, где кого только не встретишь — и вендов, и русичей, и саксов, и франков, не считая датчан и скандинавов всех мастей. В защищенной гавани всегда полным-полно изукрашенных кораблей, дома разрисованы, церкви с колоколами, а единоверцы могли в безопасности отправлять свое святое служение и летом, долгим и милостивым, как прощение, и зимою, что была короче самого малого греха; правда, южнее лежали земли враждебных саксов, но на пограничье тянулся мощный оборонительный вал — Датский вал, который конунг Харальд Синезубый[63] сперва потерял, однако ж затем отвоевал снова, не без помощи хладирского ярла Хакона, отца Эйрика, случилось это, когда Кнут священник был ребенком — вместе с двумя старшими братьями он ночевал в поле, как вдруг их накрыла какая-то тень и Кнут закашлялся. Они подумали, это облако, присмотрелись: нет, не облако, просто непроглядная тьма, черная ночь, которая вот только что была светлой, непорочно-синей, стало холодно, и кашлял Кнут все сильнее, кашлял кровью, как смертельно больной. Потом мрак рассеялся, кашель утих, Кнут снова сделался бодр и весел.
Позднее они узнали, что тем вечером к югу от Хедебю случилась большая сеча, в которой с обеих сторон полегли тысячи воинов. Братья засвидетельствовали и мрак, и непонятый Кнутов кашель, обнаружились и следы крови, и в итоге Кнут оказался под покровительством городского священника, заделался его учеником, потом попал в Англию, обретался среди ближайшего окружения короля Адальрада, когда конунг Олав сын Трюггви прибыл туда и был крещен самим королем.
С тех пор Кнут сопровождал Олава, исполняя свое назначение, находился бок о бок с норвежским конунгом-миссионером, среди двух десятков других клириков, в большинстве англосаксов. Последовал за Олавом на север, на Оркнейские острова, а оттуда в Норвегию.
После гибели Олава Кнут священник тщетно бился над одной загадкой, не мог найти ответа на вопрос, почему Господь не излечил его от гложущей тоски по родине. Он все время думал о жизни и о лете в Хедебю, о семье, о которой давным-давно не слыхал, знакомые лица всплывали в памяти, картины детства.
Конечно, Писание гласило, что вера требует мученичества, однако «martyres non facit poena sed causa»,[64] может, и Гест вот так же думает об Исландии?
Верно, Гест жил Йорвой, а теперь еще и Сандеем, но предпочел рассказать про старика Тородда, который твердо верил, что когда-нибудь страна обретет нового властителя, может статься из рода Прекрасноволосого, притом истинного христианина, и теплые ветры растопят лед в горах и в человеках, и Кнут священник и собратья его достигнут почестей за перенесенные мытарства, сделаются как бы хрупкими мостиками меж сильными конунгами-миссионерами, стезею веры, так сказать.
Кнут священник приосанился.
— Н-да, — вздохнул он. — Господи, как все-таки хорошо на время исчезнуть, я ведь не просто был в сомнении, я вообще едва не утратил всю веру.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Гест.
— Сам не знаю, — ответил Кнут. — Правда не знаю.
И он коротко рассмеялся: дескать, довольно об этом.
Жилье больше не попадалось, лес стал гуще, в том числе и рядом с проезжей дорогой, которая делалась все менее заметной и, в конце концов, исчезла, а ведь проезжая дорога не исчезает, если только с нее не собьешься. Но снега по-прежнему не было, ехалось легко, и, когда они въезжали в долину, что выведет их на вершину горного кряжа, Кнут священник опять размечтался. Вот отдохнет летом средь пышных датских лугов и сразу же отправится в Бремен, предаст свою убогую жизнь в руки архиепископа, пусть делает с нею, что хочет, хоть обратно в Нидарос его посылает, к тому времени он, поди, будет другим человеком, оно конечно, в собирательстве своем конунг Олав не мог обойтись без жестокости, да только одной силы недостаточно, нужны еще и слова, терпеливые слова, вот что он теперь отчетливо понимал, и это не иначе как заслуга Геста, то самое загадочное послание. С этими словами Кнут улыбнулся, причем явно вопреки своей воле.
Долина сузилась, лес обернулся зарослями кустарника, им приходилось петлять вокруг огромных каменных глыб, река большей частью мчалась стремительным потоком, оттого и сами они, и лошади покрылись инеем и корочкой льда. Кнут священник обвязал побелевшее лицо платком. Разговаривать он перестал, и Гест сообразил, что надо бы убраться подальше от бушующих водных масс, но, увы, сообразил поздновато, сейчас уже не уйдешь.
Лагерь они разбили на скале, поодаль от реки, и пошли за хворостом для костра. Гест взобрался выше по склону, обозрел залитую лунным светом долину: дальше она раздваивалась, одна ветвь, длинная, широкая, густо-синяя, шла на юг, другая — узкая, черная — тянулась по-прежнему на восток, а у их развилки, где встречались реки, вроде как виднелась усадьба, на пологом склоне к северу от главного
