Я не знала, что это было. Я только вдруг отчетливо поняла, что я знаю этого человека, и знаю, отчего он плачет. Только я внезапно забыла все это…

Очнувшись, я почувствовала сильный озноб. Стало холодно, я вскочила, потирая ладонями плечи, и поспешила к дому. Мне вдруг сильно захотелось оказаться в своей комнате, где меня вряд ли станут преследовать непрошенные видения, где можно накинуть на плечи что-нибудь теплое или отогреться в нежных объятиях Одера. Я безумно любила свой дом, поэтому даже Одер отказался от мысли купить после свадьбы собственный. Он перебрался к нам, не желая попусту меня огорчать. В нашем доме места хватит на всех.

Это был большой, просторный дом, построенный давным-давно по проекту моего отца. Это было поистине чудесное творение. Каждая стена дома была непохожа на другую. Каждый фасад — стиль, настроение, плавные переходы плоскостей и полусферических поверхностей, нежные цвета. А внутри неизменные теплые звуки и нежные запахи дома, моего дома, где много людей, любящих и любимых.

Сердце отчего-то тревожно забилось, разгоняясь все сильнее и сильнее, я слышала, как оно колотится о ребра. И внезапно пришло чувство безоговорочной уверенности: я точно знала, почему плакал незнакомый мужчина. Он оплакивал мою смерть…

Я взбежала на крыльцо, не чувствуя под собой ног. И тут… Да, все-таки, хотя и не зажегся в окнах желанный свет, входная дверь широко распахнулась мне навстречу. Не останавливаясь, я с разбега попала в сильные нежные руки Одера.

— Почему ты еще не встала? — Одер вышел из ванной и недоуменно уставился на меня.

— Я не хочу вставать, — отозвалась я и натянула на себя одеяло.

— Разве ты не поедешь со мной на стадион? — удивился он. Его глаза обиженно заблестели.

— Я хотела, но…

Одер присел ко мне на постель. Его палец скользнул по моей левой щеке, а на лице обиду сменило беспокойство.

— Что? Мариэла, лучше сразу скажи мне, тебе опять плохо?

Его измученный взгляд вынимал душу.

— Нет, все в порядке.

— Никаких галлюцинаций? — уточнил Одер.

— Никаких. Мне просто кажется, что я немного простудилась. Знобит. А мне так хотелось с тобой поехать, — соврала я. От необходимости лгать мне и вправду стало нехорошо. Я всегда избегала лжи в отношениях с Одером, даже в мелочах. Но сейчас мне хотелось, чтобы он поскорее ушел.

— За время твоей болезни я проиграл три этапа. Потому что мысли мои были очень далеко от трассы, — печально усмехнулся Одер. — Но если ты скажешь, чтобы я остался с тобой, я останусь, потому что думать одновременно о тебе и о трассе совершенно мне не под силу.

— Что ты выдумал? Отправляйся на тренировку! Немедленно, а то опоздаешь. Я поправлюсь, потому что хочу быть на стадионе во время следующего этапа, — я и этого вовсе не хотела. Просто иначе я не могла сказать. Потому что Мариэла не могла бы поступить по=другому, а я все-таки Мариэла. По крайней мере, все меня ею считают, не могу же я сразу всех разочаровать.

— Ты обещаешь никуда не выходить за пределы сада?

— Ну конечно.

Одер встал и ушел в гардеробную одеваться. Я облегченно перевела дух. Мне нужно было скорее остаться одной. Одер очень действовал мне на нервы. Его постоянное внимание, ахи, охи, вздохи, сочувственные вопросы не давали мне уйти в себя, не давали возможности заглянуть туда, за пределы моего мира, где остались боль и страдания двоих людей, которых никогда раньше не встречала Мариэла, но которых она теперь знала лучше, чем кого бы то ни было. И в страданиях этих людей была виновата я. Нет, не Мариэла Виттмар. А я другая.

Я знала, как выглядит эта другая женщина. Я видела ее и раньше. В снах. Не очень часто, но достаточно, чтобы запомнить. В тех снах она все время была мной, а я ею. Тогда во сне я не отдавала себе отчета в том, что мы с нею не одно и то же, потому что мы были совершенно друг в друге: мыслями, ощущениями, даже движениями.

А потом я видела ее несколько раз за время моей болезни. Но уже отвлеченно, словно старую кинопленку. Я уже не ощущала себя с ней одним целым. Видения приходили в ряду прочих, а отнюдь не во сне. Поэтому, скорее всего я просто видела чужие грезы или воспоминания. Я видела ее — или себя — чужими глазами. Она была так же молода, как и я. Но лицо ее, совершенно простое, было самым обычным, и волосы нелепо короткими, жидкими, фигура — слишком спортивной, чтобы быть по-настоящему привлекательной. Она жила там, где-то там, далеко. Да, она была другой. Но я все-таки стала ею, и уже не во сне, где все нереально, сказочно и эфемерно, а наяву. Я помнила пока еще очень немногое из ее жизни. Она же, пока еще была жива в том мире, ничего не знала обо мне. Хотя, кажется, она видела наш мир и мой дом в своих снах, и не раз. И не по своей воле, но она ворвалась в меня.

Она была резкой, своенравной девчонкой с замашками мальчишки-хулигана. И как это могло случиться, что я вдруг не только узнала о ней все наяву, а словно узнала какие-то новости о себе самой? Словно Мариэла Виттмар жила двумя жизнями одновременно, каждая из которых текла совершенно независимо от другой. Словно она все это время была в забытьи, и вдруг очнулась и вспомнила о себе что- то такое, что раньше было скрыто. Это смахивало на начальную стадию шизофрении, я чувствовала, что во мне теперь параллельными рядами идут две судьбы, два пласта воспоминаний, два характера.

Но самое странное во всем этом было то, что прежде, чем вспомнить и увидеть ту девчонку, которая силой вошла в меня, я вспомнила тех двоих, которые все время были рядом с ней. Я поняла, что виновата перед ними, что я их люблю, и мою вину перед ними и боль от того, что я не с ними, заглушить было ничем не возможно. И с тех пор, как я это поняла, я перестала паниковать и бояться произошедшей со мной перемены. Я перестала думать о Кате — так звали ту девчонку — как о другой, непрошенно вмешавшейся в мою жизнь. Я стала думать о ней, как о себе.

Мариэла сдавалась. Отступала. Безмятежное существование в окружении красивых вещей, добрых и приветливых людей, привычный, милый сердцу образ жизни — все это вызывало горькую досаду. И отчаяние, от которого хотелось выть, кидаться на стены, или по крайней мере, разбивать то, что можно разбить.

Я выходила в свой прекрасный, ухоженный сад, который всегда мог взбодрить, успокоить, но пребывание в саду теперь с новой силой вызывало четкие, связные видения: то воспоминания, то отрывочные картины настоящего, происходящего там… не знаю, где оно, это самое «там».

Одер считал, что я серьезно больна. Я, и правда, была похожа на больную первые несколько недель. Но тогда я была испугана и подавлена, сначала мне казалось, что кто-то играет со мной в злую, жестокую игру. И только когда новые видения соединились со старыми снами, все встало на свои места…

Шум мотора, возникший под окнами, оторвал меня от размышлений. Я встала и подошла к окну. Фелим и Одер собирались уезжать. Фелим уже сидел в машине. Я вдруг поняла, что непростительно дурно обошлась с Одером только что, и мне стало стыдно. Он любил меня, в этом не было никакого сомнения. И Мариэла любила его. А Катя Орешина с ужасом понимала, что тащит Мариэлу за собой прочь от прежних привязанностей, заполняя все мое существо своими.

— Мари, я готов, — раздался голос Одера. Я обернулась к двери. Одер был полностью экипирован. Значит, ему уже пора ехать.

— Удачи тебе, — отозвалась я. — Я буду думать о тебе и желать тебе удачи.

— И все? — недоуменно уточнил Одер.

— Ну а чем мне еще заниматься?

Одер развернулся и пошел прочь. И я вдруг поняла, что он имел в виду своим вопросом. Не разбирая дороги я бросилась за ним.

— Одер!