если не увидеть его, то хоть головенку ему гладенькую рукой поласкать. Любит крепко все семейство свое Василий Васильевич.

Князь же Борис Александрович, будучи в трапезной с княгиней своей и дочкой, пригласил еще инока Фому, боярина Садыка и приказал позвать Льва Измайлова.

Воевода вошел, когда уже шти по мисам разлили всем, и, помолившись и поздоровавшись поклонами со всеми, сел Измайлов, где указал князь Борис.

Приезжие, как сами князья, так и Садык с Измайловым, были голодны.

Молча съели они шти из кислой капусты с грибами и пирог с соминой, запивая еду то крепким медом, то холодным пивом, ибо в хоромах очень уж жарко натоплено, а от горячей пищи того жарче становилось.

Если бы Василий Васильевич мог видеть, то заметил бы, что тверской князь, хотя и весел и радостен, а все же чем-то озабочен. Понимает отлично князь Борис, что со взятием Москвы и бегством Шемяки борьба еще не кончена, но уже произошел перелом: настало время, когда каждый из князей, кроме общей пользы, должен иметь и свою. Надобно связать князя московского не только браком детей, но и дальнейшей ему помощью в ратном деле. Думает он и о возвращении из-под Москвы Ржевы, прадедины своей, невдалеке от которой находятся Опоки, любимое его место летнего обиталища с красивыми хоромами и садами…

Оглядев стол, Борис Александрович заметил, что гости его почти уже насытились, и можно вести речи застольные. Обернулся он к Измайлову и ласково молвил:

— Потешь, Лев Иваныч, брата моего и семейство его, расскажи им, как вы с Плещеевым Москву взяли.

— Сказывай, Лев Иваныч, не томи душу, — взволнованно поддержал Василий Васильевич. И все кругом зашумели, что-то говоря и волнуясь, но сразу смолкли и затихли, когда начал говорить Измайлов.

Подробно рассказал он, как ехали оба отряда, как стереглись врага и как видели на Сестре-реке, возле устья Лутошни, Шемякиных ратников с полоном и всяким добром грабленым.

— Ах, ироды проклятые, прости, господи! — воскликнула Марья Ярославна.

— Стало быть, — мрачно заметил князь Василий, — село Соглево ограбили…

— Соглево, Соглево, — подтвердил Измайлов, — о том уж баил и воевода твой, государь.

По мере того как Лев Иванович рассказывал дальше, его слушали все напряженнее, и восклицанья и замечанья чаще срывались у всех, даже у слуг, позабывших строгость двора князя Бориса. Потом снова все затаились, когда воевода рассказывал, как у Никольских ворот они стояли, поджидая возок княгини Ульяны из Заречья, как ударили к заутрене…

— Господи! — не выдержал тут Илейка и молвил горестно: — Скольки время мы, горемычные, звона московского не слухали! Скольки!..

Старик вдруг смолк, встретив строгий взгляд Марьи Ярославны, и виновато потупился.

Снова все стихло в трапезной, а княжич Иван смотрит в рот воеводы и будто видит через слова его, как все происходило в Москве. Вот уж ворвались московские и тверские конники в Кремль, гремит оружие, крики и шум кругом. Вяжут стражу у ворот. Скачут воеводы с конниками по улицам, бой с заставой Шемякиной в хоромах княжих, бегство шемякинцев… Видит Иван, как народ мечется по предрассветным улицам, хватает бояр и слуг Шемякиных и можайских…

— Наместник-то Шемякин, Федор, из Пречистая от заутрени убежал, — усмехаясь, говорит Измайлов, — а другой-то, княже Иванов, на коня вскочив, из града погнал. Тут его, государыня Марья Ярославна, истопничишко твой Яков, Растопчей зовут, схватил и к нам привел…

— Яшенька мой, Яшенька! — плача от радости, прошептала Дуняха. — Помог господь…

Когда кончил рассказ свой воевода, вздохнул радостно Василий Васильевич и, перекрестившись истово, сказал звонким своим голосом:

— Благодарение господу и тобе, брате мой, Борис Лександрович, и вам, воеводы, за взятие Москвы!

Обнял он Бориса Александровича и воеводу, и княгини лобызались в радости, и все ликовали, а князь Борис Александрович приказал дворецкому пир в большой горнице в честь великого князя и семейства его завтра устроить, а кого звать, он после укажет.

Встали все из-за стола и разошлись. Остались только оба князя с княгинями да княжич Иван.

— Княгиня моя, — начал Борис Александрович, — мыслит о дочери нашей, хочет, чтобы до венца при нас она жила…

— А венчать, — вмешалась Настасья Андреевна, — когда Марьюшке десять будет, но и тогда еще в Москву не отдавать…

Она замолчала нерешительно, но потом, обратясь к Марье Ярославне, добавила:

— Тобе, Марья Ярославна, самой ведомо, что отроковицу без кровей негоже в жены отдавать…

— Истинно, — согласилась, потупляя глаза, Марья Ярославна, — младенец еще она. Мыслю яз токмо на четырнадцатом годочке взять к собе Марьюшку-то.

— Свет ты мой милой, — обрадовалась Настасья Андреевна, со слезами обнимая и целуя Марью Ярославну.

Растроганы были и отцы, а Василий Васильевич воскликнул:

— Брате и друже мой! Да пошлет господь бог счастье детям нашим! Ты старше меня, брате, годами, и разумом велик, и верен докончанью нашему более шести годов, и против Новагорода помогал мне, и ныне мне и семейству моему вельми многое содеял.

— Умереть с тобой обещаюсь, — горячо молвил Борис Александрович, — пока не возьмешь государства своего, пока мать свою из полона не изымешь от Шемяки!

Потекли слезы из очей Васильевых, и сказал он дрогнувшим голосом:

— Люблю тя, брате, и верю тобе во всем! Хочу, брате, боль твою о некой вотчине утишить. Жалую те Ржеву твою, что за Москвой ныне!..

Марья Ярославна от этих слов побледнела и бросила испуганный взгляд на мужа, но тот не мог этого видеть и, весь отдаваясь порыву своему, целовал обнимавшего его князя тверского…

Долго еще в трапезной были княжии семейства и в радости пили меды, и водки сладкие, и вина фряжские, заедая сластями разными. Говорили князья о дальнейшей борьбе с князем Димитрием Шемякой.

— Молю тя, брате, оставайся в Твери у собя, не иди с войском моим, — говорил Василий Васильевич, — князь Димитрий показал нам плечи свои и побежал. Утре дьяков своих зови, а яз своих, да напишем докончанье на Ржеву и прочее, и что ране между нами договорено было, паки подкрепим…

Княжич Иван плохо слушал эти разговоры, где упоминались и новгородцы, и литовский князь, и рыцари ливонские, и татары. Все князья подробно перебирали и решали, как и против кого войной ходить, в чем и когда друг другу помощь оказывать.

Великие же княгини говорили свое: о детях, о браке Ивана с Марьюшкой и о многом, что со свадьбою связано, странном и для него непонятном. Иван хмурился, напрягал слух, но разговоры отцов и матерей мешались и путались в голове его, а глаза начинали слипаться от дремоты.

Иван очнулся, когда все встали из-за стола, решив все вопросы, а отец, немного охмелев, говорил весело:

— Добре, добре, брате мой. Утре пир, а на рассвете отъедем мы с Иваном к полкам в Реден. Ты же тут княгиню мою с детьми отпусти на Москву со сторожевым отрядом. Измайлов-то сказывал, что вся Москва пред владыкой Ионой крест мне целовала.

— Наиверную стражу пошлю с ними, — ответил Борис Александрович. — С тобой же оставлю сильных своих и крепчайших воевод — Бороздиных обоих и воинов множество. Сам же яз по воле твоей буду из Твери стеречь тя в походе и Москву с семейством твоим, дабы помочь борзо послать, если надобно будет…

Простясь с князем и княгиней тверскими, пошел Василий Васильевич к себе в опочивальню, опираясь рукой на плечо сына, а Марья Ярославна вела его под руку. В опочивальне, затворив за собой двери покрепче, она сказала мужу с горечью:

— Пошто Ржеву-то пожаловал? Матерь твоя что тобе скажет? Обмерла яз, ушам своим не поверила,