Васильевич, поднял на руки и с подбежавшей Софьей Витовтовной и с дворецким отнес на скамью пристенную и сел рядом. Обнимал, целовал он княгиню свою и плакал молча, немой словно. А рядом с ним, схватившись за его плечи, забыв всю гордость и силу свою, билась в рыданьях старая государыня, причитая, как женка посадская:

— Сы-ы-но-очек, свет ты мой, сыно-о-очек. Что о злодеи с то-обой соде-еяли-и…

И непонятное Василию Васильевичу творилось с ним. Затихали его боли душевные, и тоска его запросила слов. Ни жены, ни матери, ни даже солнца, что в глаза ему прямо светило, не видел он, но сердцу все теплей и теплей становилось, будто и сердце ему, как и лицо, ласкало незримое солнце.

Удержал он слезы и, обняв свою мать, сказал громко:

— Наказуя, наказа мя господь, но смерти не предаде. Да буди, господи, воля твоя…

После ужина ушли Шемякины приставы спать в хоромы княжичей, а на дворе и у входных дверей в хоромы Софьи Витовтовны стражу поставили. Ушли и все слуги в подклети, осталось одно великокняжье семейство.

Обе княгини молчали, говорил только Василий Васильевич, о сестре Марье спрашивал, о воеводах и боярах своих. Отвечала Софья Витовтовна, а Марья Ярославна лежала беспомощно на пристенной лавке, положив голову на колени мужа. Он тихо и нежно гладил руку ее, а она, сомкнув крепко ресницы, боялась на него взглянуть.

— Сестра твоя с мужем засланы злодеем, куда — неведомо, — ровным глухим голосом рассказывала Софья Витовтовна. — Одни бояре твои разбежались, другие поиманы, а разграблены все до единого. Слуги наши доводят, что прочие дети боярские и люди всякие челом били Шемяке, и привел он их к крестному целованию.

Старая княгиня помолчала, шевеля сухими тонкими губами, словно шептала про себя о чем-то, и продолжала вслух.

— Сам знаешь, что люди малодушны и живота ради да именья своего кому хошь крест поцелуют. Токмо един воевода твой, Басёнок, не восхотел ворогу твому челом бить. Повелел возложить на него Димитрей железы тяжкие и за стражей держать.

— Знаю сего слугу своего — не предаст государя он, а и железы не в страх ему. Храбр вельми и хитер в ратном деле Басёнок.

— Истинно, сыночек, — оживившись немного, отозвалась Софья Витовтовна. — Костянтин Иваныч довел мне вчера, что с приставом своим бежал Басёнок-то в Коломну и лежит там по приятелям своим скрыто, сносясь со многими людьми втайне для-ради твоего спасения…

Задрожали руки у Василия Васильевича, и не мог он от радости слово вымолвить.

— Виноват яз пред господом, — сказал он, наконец, — но не оставляет он меня своей милостью.

Помолчал он и воскликнул в горести великой:

— Матушка моя родимая! Неразумен яз, гневлив и скороверен! Но в муке сей, очи мои телесны загуби, отверз мне господь очи духовные… Мати моя!

Коли угодно будет богу, паки спасен буду… Отклони же мя, господи, от ярости скорой и скороверия моего…

Слезы побежали из его пустых глаз, из-под струпьев багровых, и сказал он еще горестней:

— Сыне мой Иване! Надежа моя! Государствованьем клянусь своим и твоим и христианством всем, что, буде воля божия, все содею яз для Руси христианской! Сильным, могучим передам сыну княжество, как отец мой, Василь Димитрич, и ты, мати моя, его мне дали…

Он тихо сполз со скамьи, опустился на колени пред матерью и зарыдал.

Гладила голову ему Софья Витовтовна, а слезы у нее не шли уж, засохли в глазах.

— Благослови мя, мати моя, — дрожащим голосом продолжал Василий Васильевич. — Увезут тя далече. Яз же один, без тобя и совета твоего останусь. Но соберу весь разум свой в беде злой…

Всхлипнула вдруг старая княгиня, благословила сына и, обняв, зарыдала над ним. Склонясь к самому уху его, сказала:

— Мысли денно и нощно, как ворогов своих избыть, как заступу найти у христиан, а яз о том же помыслю с владыкой…

Перекрестила опять сына и добавила:

— Марьюшку слушай. Она — глаза твои теперь, а там, коли господь судит, глаза Иванушки твоими глазами будут…

Зашумела в сенцах стража, забелел уж в окнах рассвет, и приставы пришли. Встал с колен князь великий и молвил с тоской:

— Токмо бы господь упас Ивана да Юрья, и не для нас ради, а для-ради всего христианства…

Вошли в покои приставы с воинами и приказали собираться. Указали, к кому какие из слуг княжих определены. Засуетился в хоромах дворецкий Константин Иванович со своими ключниками, но пусто было в подклетях.

По-бедному, по-простому собралось княжое семейство и разместилось со слугами в двух поездах: один о Углич, другой — в Чухлому.

Не видит Василий Васильевич ни бела дня, ни близких своих, чует только дрожащую руку княгини своей, что держит его, указуя путь к саням.

Опять тоска смертная затомила великого князя, и кликнул он, как малый ребенок:

— Матушка!..

Трясущиеся руки порывисто охватили его голову. Прижимает сына к груди старая государыня, и шепчет он матери:

— В заточенье везут, в темницу, мати моя. Молись с попами по монастырям о спасении моем и об Иване с Юрьем, дабы не пресеклось с ними дело отцов и дедов наших…

— Пошли тобе господь крепости и силы! — перебила его Софья Витовтовна. — Народ-то и церковь святая помогут нам.

Отошла. Зашумели, закричали кругом люди, понукая лошадей и перекликаясь меж собой по делам дорожным. Тронулись вот поезды, а из саней великого князя зарыдал женский голос, зазвенел жалобно:

— Государыня-матушка! На кого покидаешь нас, родимая! На куски мое сердце раскололося, во слезах оно захлебнулося…

Февраля двадцатого прискакали князья Ряполовские с княжичами Иваном и Юрием в Борисоглебский монастырь, что на реке Ушне. Отсюда в Муром рукой подать — всего верст семь-восемь, не более. В монастыре, отслушав литургию, обедали у отца игумна вместе с воеводой князем Васильем Ивановичем Оболенским, который Бегича, посла улу-махметова, захватил, когда тот к царю казанскому назад от Шемяки ехал. Теперь же Василий Иванович в Москву собирался и весьма опечален был новой бедой великого князя.

Стучал он кулаком по столу и зычным, густым голосом проклятья Шемяке выкликал, как приказы на боевом поле перед воинами. Излив досаду свою, сказал он потом спокойнее, но с горечью великой, обращаясь ко княжичу Ивану:

— Запомни, Иване, плохо скороверным да ярным быть! Государю же на государстве, все едино как воеводе на рати, — что ни делай, а на свой хвост оглядывайся! Не зря бают: берегись бед, пока их нет…

Крякнул старик сердито, осушил стопку крепкого меда стоялого монастырского и добавил:

— Ну да что! Долги речи — лишняя скорбь. Вынять надо из заточенья князя великого. Да благословит бог почин наш!

— Аминь, — сказал игумен. — Почнем с упованием на господа…

— Обо всем, княже, мы, как подобает, помыслим во граде Муромском, — сурово и многозначительно молвил князь Иван Иванович Ряполовский, обращаясь к воеводе. — Дело-то ратно, а наипаче всего —