Когда дьяк Беда кончил писать, Иван Васильевич подписал грамоту и обратился ко всем:

— Видать, пронюхали ляхи про наши рати казанские. Шлет круль соглядатая. Зная о сем, будьте на страже, ибо могут и тут лазутчики быть разные: и казанские, и ордынские, и новгородские, сиречь ляшские слуги…

Иван Васильевич поклонился всем и добавил:

— Князя Юрья Василича оставляю тут собя вместо, а вборзе, кончив все дела с послом Казимировым, сам сюды ворочусь…

Показались Ивану Васильевичу в Переяславле Залесском хоромы великокняжеские малыми и тесными, а сад совсем бедным: торчали только из-под снега кусты малины да смородины, вдоль заборов по-прежнему буйно росла рябина и стала еще выше и гуще. Когда же вышел он с Ванюшенькой из сада на черный двор и увидел там ощетинившиеся над снегом кусты бурьяна, сердце его сжалось от приятной грусти.

— Здесь же вот, Ванюшенька, — молвил он сыну, — снегирей, щеглов было видимо-невидимо. Мы с Данилой Костянтинычем тогда совсем еще мальцами были и много же тут ловили птиц и сетями и петлями…

Иван Васильевич задумался, весь уйдя в прошлое и не слушая, что говорит ему Ванюшенька. Он вздрогнул от неожиданности, когда быстро подошел к нему дьяк Курицын и радостно воскликнул:

— Будь здрав, государь, на многие лета! Сейчас привез яз посла королевского и к воеводе в хоромы его на постой поставил.

— Будь здрав и ты, Федор Василич, — приветливо молвил великий князь, — яз тут уж третий день жду.

— Прости, государь, — с живостью заговорил дьяк, — не спешил яз, мысля лучше поздней приехать, чем ране тобя…

— Добре, добре. Право ты мыслишь, — сказал Иван Васильевич, — а пошто Яков-то к нам присунулся?

— Вьюном, государь, он вьется, круг дела ходит, а про дело не говорит.

— А почетно примали его в Москве-то?

— Чего боле. Будто наиверного друга своего…

Курицын тихо, из уважения к государю, рассмеялся и добавил:

— Вызнать, мыслю, хочет что-либо для круля…

Иван Васильевич ходил взад и вперед по протоптанной в снегу дорожке и спокойно беседовал: ни души не было на черном дворе.

— Не без того, — проговорил он с усмешкой, — а нам главное — отослать его борзо ко крулю назад, дабы о рати нашей и о полках много не вызнал. Да спешить надобно к войску.

— Когда ж, государь, ему предстать пред тобой повелишь?

— Утре, пред обедом. Яз его на обед оставлю. После того на постой отвезешь к воеводе… — Иван Васильевич рассмеялся. — Так угостить надобно медами крепкими да водками, дабы один-то он домой никак не дошел. На другой же день, перед завтраком, на прощанье ко мне приведешь, и в тот же день отъехать ему, а проводи его до рубежей наших. Разумеет он по-русски?

Умен ли?

— Хитер и умен, видать, и по-латыньски разумеет добре. Разумеет и по-русски, токмо таит сие. Ласков вельми…

— Так и мы с ним будем, — смеясь, продолжал Иван Васильевич, — токмо до рубежей самых крепко доржи его за стражей, дабы ни от него, ни к нему лазутчикам ходу не было. А теперь иди, не оставляй его одного да вели обед нарядить на утре, как на сей случай подобает. Яз же еще тут по снежку поброжу с сыночком…

Великий князь Иван Васильевич, окруженный немногими боярами, воеводами и дьяками двора своего, принял посольство короля Казимира с Якубом-писарем во главе.

Якуб был впервые на Руси, где все не так, как в Польше, но очень во многом схоже с Литвой. Это особенно бросилось ему в глаза за время пребывания в Москве.

— Теперь мне ясно! — еще дорогой в Переяславль говорил он своему духовнику, отцу Витольду. — Ясно, почему Литва тянет к Москве: Similis simili gaudet.[205] Все же за поездку я многое узнал, хотя москали хитры и скрытны.

— Fxperientia est optima rerum magistra,[206] — вздохнув, подтвердил ксендз Витольд. — Так еще говорили древние римляне.

Якуб самодовольно покрутил длинные седеющие усы и добавил:

— Найдется у меня кое-что к докладу его величеству…

И теперь вот, представ пред великим князем московским со всей свитой и духовником, он силился разгадать молодого государя. Его поразили огромный рост и могучее сложение Ивана Васильевича, его длинная курчавая борода, а главное — глаза. Встретившись раза два со взором государя, он сразу перестал изучать и наблюдать, а только старался скрыть свои мысли и чувства от пронизывающего взгляда этих странных и страшных глаз…

Ивану Васильевичу, в свою очередь, показался посол Казимира необычайным по обличью, поведению и по одежде своей. На Якубе был легкий польский кафтан с оторочкой из собольего меха, без воротника и пуговиц, лишь с застежкой у горла из самоцветных камней. Сняв бархатную шапку с собольей опушкой и с пышным белым пером, он низко поклонился великому князю.

Посол, уже немолодой, был сановит и учтив. Все его повадки отличались большей ловкостью в сравнении с повадками татарских и русских послов, а его нарядная, но простая одежда была красивее, чем у немецких купцов.

Подойдя ближе к государю, Якуб еще раз поклонился, встав на одно колено. За ним также преклонилась и вся свита его, кроме ксендза. Затем, легко поднявшись, посол вручил письмо от короля Казимира, писанное по-латыни. Приветствие же от короля и от себя сказал он по-польски.

Когда весь порядок взаимных приветствий закончился, Иван Васильевич милостиво спросил Якуба:

— Поздорову ли доехал?

Получив почтительный ответ с благодарностями и добрыми пожеланиями в переводе дьяка Курицына, великий князь приказал прочесть письмо короля.

Курицын, отметив, что письмо писано без умаления княжого достоинства, перевел следующее:

— «Пишем мы, Казимир, король Польский и великий князь Литовский, Вашей светлости, Великому князю Володимерьскому и Московскому и иных земель, приятельски и ласково. Посылаем до твоей светлости посла нашего Якова-писаря, слугу своего верного, с нашими речами. Что будет от нас сказывати, твоя светлость ему пусть верит, ибо речи сии суть наши…»

Далее следовали подпись, титулы короля и государственная печать. Иван Васильевич помолчал некоторое время и, обратясь к послу, молвил:

— Ну сказывай речи государя своего.

Якуб-писарь стал на одно колено, а великий князь поднялся со своего места.

— Его величество, — переводил слова Якуба дьяк Курицын, — узнав недавно о кончине твоей благоверной супруги, великой княгини Марии Борисовны, огорчен зело и шлет тобе свое соболезнование и молит господа о царствии ей небесном…

Иван Васильевич омрачился при воспоминании о княгине своей и тихим голосом ответствовал:

— Скажи, Федор Василич, что яз благодарю короля и брата моего за сие внимание к моей горести. Дай бог ему боле счастия в делах семейных, нежели мне, грешному.

Иван Васильевич поклонился и сел, а посол встал с колен, но, видимо, желал еще что-то сказать. Государь заметил это и, кивнув дьяку Курицыну, молвил:

— Пусть говорит.

Посол заволновался и начал нерешительно:

— Сказав все, — переводил опять дьяк, — что надобно экс-оффицио, по должности своей яз прошу разрешить сказать мне нечто моту проприо, своей охотой…

— Пусть говорит, — молвил Иван Васильевич и насторожился.