тревожь собе сердце. Бог нам поможет…

Марьюшка уронила обессилевшие вдруг руки, но, когда Иван отошел от нее, побежала к нему и остановила.

— Стой, стой, Иване, — заговорила она быстро и взволнованно. — Яз благословлю тя, как матушка моя отца благословляла на походы…

Она перекрестилась сама, потом истово перекрестила Ивана и отошла от него молча и степенно, в сознании исполненного долга.

Вечерело. Жаркий весенний день медленно остывал, сильней золотились края небес, и бока высоких, нагроможденных друг на друга облаков чуть-чуть розовели. Тени становились длиннее и гуще. Тень от башенки-смотрильни, ломаясь на покатых крышах и на перилах гульбищ, заметно для глаза тянулась и сдвигалась куда-то в сторону.

Марьюшка и свекровь ее, Марья Ярославна, стояли в тени башенки на самых высоких гульбищах и, опираясь на перила, жадно глядели на дорогу к Серпухову.

Там, подымая облака пыли, шли на рысях конные полки самого великого князя. Ехал он в колымаге, окруженный своими воеводами дворскими.

Марья Ярославна обняла за плечи Марьюшку и заговорила печально и ласково:

— Такова-то доля наша, милая доченька. Сперва сыночки ушли, может, на смертушку, а вот и отец их туда же…

Марьюшка взглянула быстро на смолкшую вдруг Марью Ярославну и почувствовала, как теплая тяжелая капля упала ей на руку и скользнула на перила.

— Матушка! — воскликнула она, судорожно обнимая Марью Ярославну. — Ведь и мой-то Иванушка там и государь-батюшка…

Обнялись обе и заплакали. Долго молчали они, и вот чуть печально и нежно усмехнулась Марья Ярославна.

— Любишь ты сыночка-то моего? — спросила она.

Марьюшка вспыхнула вся и, пряча лицо на груди свекрови, молвила вполголоса:

— Как в небе солнышко люблю…

Потом, крепче прижавшись к свекрови, поцеловала ее около самого уха и зашептала:

— Ночь всю проплакала… Токмо ране-то благословила его на прощанье.

Когда отъезжал он, в сенцах мы виделись…

И много рассказывала она матушке, волнуясь, смеясь и плача, а свекровь все ласковей и ласковей перебирала ей волосы. Чуть улыбаясь, слушала она с нежной печалью, что и сама переживала когда-то, и словно молодость свою видела сызнова.

Уж зарозовело с полнеба на западе, и темнее восток, и пыль давно улеглась на дороге, что идет к Оке-реке, где вороги злые опустошают города и села, грабят, жгут и в полон берут.

Отстранив от себя немного Марьюшку, поглядела Марья Ярославна в лицо взволнованной девочки, крепко поцеловала и, совсем как родная матушка, сказала:

— Пора нам, доченька, вниз идти, деток кормить и самим ужинать…

На пятый день после отъезда, под самое утро, когда в хоромах все еще спали, вернулись в Москву оба великих князя и Юрий. Шумом и суматохой среди тьмы ночной наполнились вдруг княжии хоромы. Торопясь и трясясь от страха, оделись наскоро княгини и вместе со всеми дворскими слугами побежали в переднюю навстречу вернувшимся.

Иван, увидя испуганных женщин, крикнул:

— Да не плачьте! Прогнали мы татар; воевода Федор Басёнок всех нас опередил — настиг, разбил ордынцев…

— Сам Салтан-царевич еле в Поле убег! — звонко и весело воскликнул Василий Васильевич. — Басёнок-то все отбил у поганых: и полон, и животы, и всяко именье, что они награбили.

Василий Васильевич оживленно рассказывал, как все было, но Иван не вникал в разговоры, а, глаз не отводя, любовался юной своей супругой. Еще входя в переднюю, он при зажженных свечах увидел радостно сияющее лицо Марьюшки. Взглянув на Ивана, сразу забыла она все тревоги и горести, только слезы еще блестели на ее ресницах. В волнении она то протягивала издали руки к Ивану, то опускала их, делая странные движения, и повторяла вполголоса одно и то же:

— Иванушка! Иванушка…

Сам не замечая того, Иван быстро подошел к Марьюшке и впервые при всех обнял ее и поцеловал в уста. Она замерла на груди его, а он, стиснув ей ладонями виски и жадно смотря в дорогое личико, воскликнул:

— Радость ты моя, желанная!..

Марьюшка как-то сразу совсем успокоилась и, прислонившись щекой к плечу Ивана, улыбалась ясно-ясно, совсем детской улыбкой.

— А мы с матушкой, — громко зашептала она, — обе по ночам плакали и пред кивотом молились, как ко сну отходить. Ниц пред иконами лежали… Вот и вымолили. Все вы живы-здравы вернулись.

Иван смотрел в ее прозрачные голубые глаза, и казалось ему, будто странные птицы летят к нему из его рано отжитого детства и опять поют ему забытые песни, навевают крылами дивные, сладостные сказки…

После разгрома войска царевича Салтана, Седи-Ахматова сына, поход ратный на Новгород решен был обоими государями. Великий князь Василий Васильевич отослал новгородцам грамоты с объявлением войны. Января же семнадцатого, накануне похода, беседа была у государей с боярами ближними в покоях Василия Васильевича. Разговоры вести начал Иван о набегах татарских, о войнах постоянных с ними.

— Понятны мне все обычаи татарские, — сказал он, — от скудности сии грабежом живут. Опричь коней, баранов да воинского снаряжения, у них ничего нет…

— Конем да копьем жив татарин-то, — подтвердил Василий Васильевич. — На коне он воюет, коня ест, пьет кумыс из кобыльего молока и водку из него же делает, а прочее все грабежом добывает…

— Пошто ж новгородцы воюют? — воскликнул Иван. — У них ведь все есть.

Богаче нас живут…

— Из жадности, — молвил князь Юрий Патрикеев. — Ишь, ведь куда долгие свои руки протянули. На всем Заволочье[136] дань берут: соболей и серебро из Югорской земли и Сибири, а из других мест — и соболей же, и белку, и куницу, и горностая, и птицу ловчую: белых кречетов да соколов и всякое добро. А мы им что кость поперек горла! Заглонуть-то — глотка мала, вынуть же — силы не хватает…

— Коль могли бы, — смеясь, заметил Василий Васильевич, — так не токмо они дани бы печорской нам не платили, а и нас бы давно съели…

Иван напряженно думал, все еще ясно не понимая, как новгородцы силу такую забрали, а вот Москва все же их бьет и дань с них берет.

— Пошто же так, — спросил он с недоумением, — они все из чужих рук берут?

— Как и татаре, — живо ответил Курицын, — токмо война у них другая, — татарин-то сам всех бьет — стрелой, копьем да саблей, а новгородец рублем разбойничает…

Василий Васильевич презрительно усмехнулся и молвил:

— Новгород-то и князя собе нанимает!

Иван расправил складки на лбу и сказал громко и отчетливо:

— Яз уразумел, в чем сила Новгорода, а вот в чем у него слабость — еще не ведаю. У татар, как и у нас, от межусобий трещина по всей Орде…

— А мы, — живо вмешался Василий Васильевич, — ту трещину прорубим шире, елико сил хватит, стравим татар меж собой, как собак…

Иван поморщился и, когда отец замолчал, настойчиво спросил: