стоит.

— Спаси, господи, и помилуй, — бормочет Ондреяныч, — токмо бы местом не ошибиться…

Бежит он очертя голову, а ноги сами место помнят, бегут куда надо, и сироты за ним топают, спешат на свист его. Вот и рощица березовая. Кубарем они скатываются в овражек, и кажется, целую вечность ползут по земле среди колючек и кустиков. Наконец вслед за Ондреянычем заползают все в пещеру.

— Спас господь, — говорит Ондреяныч. — Ишь, они, поганые-то, стражу где поставили. Утресь ничего тут еще не было, ан, вишь, что! Ну да избавил бог…

Сироты радостно крестятся, переговариваясь вполголоса:

— Зарубить могли, окаянные. Человек сто в дозоре-то было…

— Сами, вишь, спросонок испужались, а то бы ссекли нам головы…

— Я двоих проколол кончаром, — гудит злой голос.

— Мы с Семкой ослопами их глушили!..

— А верно, — весело говорит во тьме молодой парень, — верно про государя-то бают. Вишь, и татары его ждут…

— Стой, робята, стой, — вдруг громко и радостно сказал Ондреяныч, — а оно, может, так и есть. Пришел, может, государь-то наш. Слышь, в станах у их шум и гом какой поднялись…

— Поднялись не поднялись, — раздался в пещере злой голос, — а Третьяка жечь надобно. У сирот все пожгли, кой у кого из бояр и купцов пожгли, а Третьяка толстобрюхого с Гаврилычем оставили. Пущай татары как хотят, а ты, Ондреяныч, веди нас к Третьяку!

— А что ж, — согласился Ондреяныч, — жалеть их нечего.

Когда они вылезли из пещеры, то в овраге еще больше стал слышен шум у татар. Поднялись сироты на край оврага. Еще слышнее всполох в станах татарских.

— Право слово, — радовался невидимый в темноте молодой парень, — право слово, государь приехал…

— Государь, государь! — прервал его злой голос. — А может, к приступу татары-то идут, а ты, словно сорока, — государь да государь! Неча тут деять, айда к Третьяку!

Кремлевская стража слышала со стен, что в татарских станах шум поднялся во тьме темной. Сначала шумели, кони топали за Боравинскими воротами, потом шум пошел по всем станам. Вскоре же все стихло. Воеводы решили, что татары хотят приступать, и повелели воинам и горожанам готовить против врагов пушки и пищали, самострелы и щиты, луки и стрелы и прочее, что нужно для боя.

В трудах встретили они на стенах кремлевских восходящее солнце.

Растопча, Дуняхин муж, стоя на стене у Боравинских ворот, в изумлении стал протирать глаза, вглядываясь в окрестные просторы, и вдруг закричал во весь дух:

— Где же татарье?! Где же нехристи?..

Зашумела, закричала стража на стенах, и все воины и даже воеводы, неведомо откуда, враз высыпали на стены. Смотрят все в разные стороны, ищут, а татар нет, словно сквозь землю провалились.

— Ушли! — кричат кругом. — Ушли!..

— А может, западня сие, хитрость ордынская?

Схватился с места истопник Растопча и помчал в княжие хоромы с вестью этой дивной.

— Татары ушли! — кричал он на бегу всем встречным. — Татары ушли!..

Мужчины и женщины истово крестились, нерешительно улыбались, боялись тому верить, но лица у всех сами освещались радостью, и многоголосый гул покатился по площадям, улицам и переулкам:

— Ушли! Татары ушли!..

Воеводы же на стенах решили отворить ворота, послать пеших лазутчиков в станы татарские, что вокруг Москвы в лесах за реками да оврагами стоят…

Когда же государыня Софья Витовтовна с Юрием на Боравинские ворота поднялись, некоторые из лазутчиков уже обратно к стенам прибежали.

— Ушли татарове! — кричат они еще снизу. — Ушли сыроядцы поганые!..

Вслед за этим бегут другие вестники, а вот конники по одному, по два скачут. Вот выскочили из-за обгорелых строений к самым воротам толпа босых мужиков с Ондреянычем во главе. У некоторых головы и руки обвязаны окровавленными тряпками — видать, что ранены были недавно. Орут они все истошно:

— Ушли поганые!.. Пометали в поле арбы и телеги с товаром. Пометали много всего от меди и железа!..

А на стенах уж воеводам докладывают конники из монастырей окрестных.

— Даже пищали и пушки пометали, и костры их без огня уж остыли…

— Ночесь, значит, убежали, — говорит радостно Юрий и крестится вслед за бабкой.

Софья Витовтовна стоит неподвижно, только глаза ее сияют и крупные слезы бегут по глубоким морщинам. А кругом гул голосов радостный. Ворота у Кремля отворены. Нет больше осады.

Вот еще вестник — инок от Симонова монастыря, въехал в Кремль у Боравинской стрельницы, спешился и на стену взбежал. Увидев Софью Витовтовну и Юрия, поклонился им земно, по-монастырски, и сказал:

— Будь здрава, государыня! Игумен наш повестует тобе: «Видел аз, отступили татарове от града в страхе и трепете, яко от грозного воинства.

Чудо велико сотворил господь чудотворцев московских молением…»

— Чудо, чудо! — заговорили кругом, но голоса Людские утонули в звоне церковном.

Звонили во все колокола радостным звоном храмы кремлевские.

Оба государя — Василий Васильевич и Иван Васильевич, выехав из Москвы, ночевали в селе Озерецком,[122] а оттуда направились к Волге, вниз по течению реки Дубны.

В тот день, когда воины московских государей переправлялись от устья Дубны за Волгу, пригнали вестники от Софьи Витовтовны. Государи сидели в избе за трапезой. Оба они ели молча, в тоске и унынии. Хотя и много пристало к ним и конных и пеших воинов, тревога не оставляла их: за Москву боялись они.

— Батюшка, — тихо спросил Иван, — дородны ли стены-то кремлевские?

— Сам знаешь, — с тоской ответил Василий Васильевич, — прадед твой, Димитрий Иванович, еще строил. Хошь и каменные они, а за иные места страх у меня. Не успел яз с усобицей обновить все, где надобно…

— Батюшка, — перебил отца Иван, — а какие силы у сих скорых татар?

— Есть у них, Иване, пушки и пищали. С собой они возят и обоз с зельем[123] и ядрами для огненной стрельбы…

— А пороки есть?

— Пороки? Их не возят, их на месте рубят. Они их изделают, ежели долго у Москвы будут. Сего яз страшусь. Может к ним и Шемяка прийти.

Мыслю, они — ордынцы Седи-Ахматовы — пришли не без подзойства князя Димитрия и новгородцев, ворогов наших…

— И стены могут пробить? — с тревогой спросил Иван.

Василий Васильевич, подумав, сказал:

— Воеводы-то наши знают, где стены слабы. Они щиты подведут, бревнами укрепят, земляной вал насыплют рядом…

— Государи, вестники из Москвы! — вскричал, вбегая в горницу, Васюк. — Вот они, государи!

— Будьте здравы, государи! — радостно заговорил вестник и сразу сказал: — Повестует государыня Софья Витовтовна: «Чудом божиим бежали от Москвы ночесь татары, побросав всю добычу. В страхе и трепете в Поле к собе бежали безбожные сыроядцы».

Ожил сидевший в окаменении Василий Васильевич, заплакал и закрестился. Иван же стоял неподвижно, с лица его медленно сходила бледность, и румянец загорался на щеках. И верилось и не верилось ему, что вот страхи и гроза татарская уже кончились, но, словно от страшного сна, он сразу проснуться не может.

Радостные и счастливые государи и воины их день и ночь скакали в Москву, останавливаясь только