времена.
— Это верно, но нас это не смущает.
— Ты читал колонку Лекса в утреннем выпуске?
— Читал, — подтвердил Бентон. Колонка Лекса в ежедневной «Файнэншл Таймс» содержала комментарий о состоянии фондового рынка и последние слухи о продаже «Таймс». Этим утром там ставилось под сомнение, сможет ли «Зейл ньюс» собрать такую сумму, и акционерам рекомендовалось отдать предпочтение чуть меньшей цене, предложенной сэром Ивлином Гиллом. — Пиарщики Гилла работают без выходных.
— Ты уверен, что вы сможете собрать нужную сумму?
— Абсолютно. И у тебя есть наше гарантийное письмо, не так ли?
— Хорошо. Потому что я сказал Питеру Лекстону именно это. На карту поставлена моя репутация.
Бентон подумал, что не только его, но промолчал.
— Ты можешь рассчитывать на нас, Корнелиус.
— Не знаю, предпочтет ли Лекстон нас, но точно знаю одно — больше девятисот миллионов мы предложить не можем.
— Это больше, чем предлагает Гилл. Акционеры Лекстона получат больше, если продадут нам. Это важно.
— Пока на нашей стороне выступало не так много институциональных инвесторов, — заметил Корнелиус.
— Не волнуйся. Они просто выжидают, надеясь еще больше поднять цену. Когда их надежды не оправдаются, они примут наше предложение. Вот увидишь.
— Дай Бог! — Корнелиус закончил разговор.
Какое-то время Бентон разглядывал телефон, размышляя о том, что его ждет. Если «Зейл ньюс» выигрывал конкурс и бросовые облигации удастся пристроить, у него будут шансы выстоять и удержаться на плаву. Если «Таймс» купить не удастся, то Бентона ждут проблемы. А если еще не удастся продать и выпущенные облигации, а «Блумфилд-Вайс» зависнет со своим промежуточным займом на триста пятьдесят миллионов захромавшему холдингу, то его зажарят заживо. Однако повлиять на события в ту или иную сторону он уже никак не мог.
Вешая трубку, Корнелиус тоже испытывал тревогу. Он ценил поддержку Бентона Дэвиса и при разговоре с Питером Лекстоном сам держался очень уверенно, но чувствовал сомнение в голосе Лекстона. Они собирались отдать предпочтение Ивлину Гиллу как менее рискованному варианту.
В кабинет вошла секретарша.
— Только что звонил Тодд, — сказала она. — Он хочет с вами встретиться. Прямо сейчас.
— Он в порядке?
— Думаю, да. Он хочет что-то у вас спросить.
Кальдер отнесся к угрозе Виссера серьезно. Он не сомневался, что нащупал что-то важное, и не собирался сдаваться. Чем ближе он подбирался к тайне смерти Марты ван Зейл, тем больше проникался решимостью довести дело до конца — ради Тодда, ради Ким, ради Энн и своего отца, ради самого себя. Но и умирать он не хотел. Он не пытался оторваться от «тойоты», поскольку за ним могли следить другие, те, кого он не заметил. «Лагербонд», без сомнения, был могущественной организацией, но на данном этапе он не знал, насколько и как далеко протянулись его щупальца в Южной Африке.
Если он хотел остаться в живых, то его должны были видеть садящимся на самолет, вылетавший из Южной Африки в тот же день.
Он вернулся в гостиницу в Претории, где его ждало сообщение с просьбой перезвонить Тареку в Лондон. Он позвонил, но Тарек был на совещании. Кальдер выписался из гостиницы и проехал пятьдесят километров до аэропорта Йоханнесбурга, где купил билет в одну сторону до Лондона с посадкой в Лусаке. Два часа ожидания в аэропорту, два часа полета до Лусаки, где он купил обратный билет до Йоханнесбурга. К десяти часам он был снова в Южной Африке, надеясь, что те, кто за ним следил, не будут дожидаться в зале прилета, чтобы проверить, не надумал ли он вернуться. Он взял напрокат машину и поехал в Сэндтон — северное предместье, где устроился в гостиницу. Звонить Тареку уже было поздно, но на мобильник Ким он все же позвонил. Ее телефон был отключен, но он оставил голосовое сообщение, объяснив, где был.
Хотя его номер располагался на четвертом этаже, он тщательно запер все окна и дверь, но все равно спал очень неспокойно. Он то и дело просыпался и начинал вглядываться в темноту, в смутные очертания кресла, занавесок и торшера, и напрягать слух, пытаясь уловить необычный звук на фоне приглушенных шумов ночного города. Он понимал умом, что посторонних в номере не было, но его подсознание в это не верило.
Либби Вайсман жила в Йовиле — если верить карте, это был квартал к западу от делового центра Йоханнесбурга. При солнечном свете Сэндтон оказался очень живописным: шикарные отели, новые невысокие, но очень внушительные здания банков, широкие пешеходные улицы — весь район просто кричал о роскоши. Роскоши и белых людях. Кальдер ехал по засыпанным листьями улицам мимо надежно охраняемых домов. При приближении к центру картина менялась. Больше черных, меньше деревьев, обветшалые дома, огромные очереди на автобусных остановках. Когда он добрался до Йовиля, белых на улице уже не было, если не считать двух бритоголовых головорезов в полицейской патрульной машине.
Чувствуя себя неуютно, он наконец нашел улицу, где жила Либби Вайсман, и подъехал к ее дому — огромному бесформенному зданию с облупившейся краской, окруженному другими, еще более запущенными жилищами. Лет пятьдесят назад здесь был ухоженный и престижный квартал, который сейчас превратился в трущобы, заполненные проститутками и бродягами. К нему подошел необычайно худой иссиня-черный мужчина, предложив купить нечто завернутое в бумагу. Кальдер отказался, не став выяснять, что это. Непрестанно оглядываясь по сторонам, он чувствовал себя легкой мишенью для Виссера и вообще любых злоумышленников, если на то пошло. Когда дверь открылась, он испытал чувство настоящего облегчения.
Либби Вайсман оказалась полной женщиной лет шестидесяти с темными волосами, подернутыми сединой, которые падали до плеч. На ней была длинная джинсовая юбка и потертая зеленая толстовка. Утром он с ней созвонился, и она его ждала. Улыбнувшись, Либби провела его на кухню, где пахло газом и сыростью.
— Интересный квартал, — заметил Кальдер.
— Это — «зона боевых действий»,[33] — отозвалась Либби.
— Понятно.
— Йовиль раньше был столицей радикалов Южной Африки, — пояснила Либби. — Мои дед с бабкой, бывшие убежденными революционерами, приехали сюда из Литвы и поселились здесь сто лет назад. Традиция сохранилась, и в начале 1990-х, когда в Южную Африку стали возвращаться сторонники АНК, они тоже стали селиться здесь. Здесь я родилась и после развода в 1991 году вернулась сюда из Кейптауна. Мне даже удалось немного поучаствовать самой в политической жизни. — Она достала сигарету из пачки на столе и закурила. — Извините, что не предложила сразу, — курите, если хотите. — Она подвинула ему пачку.
Кальдер покачал головой.
— Я так и думала. А затем сюда захотел переехать весь мир, — продолжала она. — Южноафриканцы, нигерийцы, конголезцы, кенийцы — буквально все. Район стал по-настоящему многонациональным. И даже слишком для всех левых. Они постепенно стали перебираться в белые кварталы, бросив здесь стариков вроде меня.
— А почему вы не уехали? — спросил Кальдер.
— Я потратила первую половину своей жизни на борьбу с сегрегацией. Я не хочу потратить вторую на то, чтобы избежать последствий.
— Вы сказали, что какое-то время занимались политикой?
Либби рассмеялась:
