средств защиты.
Согнанных, как стадо, нас вначале держали в открытом поле или на лесной опушке. Когда голод усилился, мы отчаянно пытались добыть пропитание в поле, жевали кору деревьев, стараясь отогнать терзающую боль голода, пожиравшего и ослаблявшего нас.
В конце концов мы пришли в большой лагерь, расположенный на бывшем бумажном комбинате в городе Слока, на берегу Рижского залива. Тут мы получили первый скудный паек, в придачу к которому выдавалась дюжина папирос и десять граммов сахара. Нам объяснили, что папиросы и сахарный рацион – такие же, какие полагаются младшему офицерскому составу Советской армии, и мы были удивлены, узнав о таком неравенстве в «армии рабочих и крестьян». В германском вермахте все звания всегда получали один и тот же рацион.
С нами не раз беседовал один офицер-зенитчик, попавший в плен в Сталинграде в январе 1943 г. Этот лейтенант, член Национального комитета германских офицеров, возглавляемого другим, более известным из уцелевших в Сталинграде генералом фон Зейдлицем, получил подготовку «политрука» в московском лагере для военнопленных. Он умолял нас принять ленинско-коммунистическую идеологию, без устали рассказывая о новом мире, в котором мы должны жить, о мире, который может стать лучше только через коммунистическую систему. Его высказывания курляндскими солдатами чаще всего воспринимались с безразличием; однако эту политическую риторику некоторые личности встречали с энтузиазмом, некоторые из них, может быть, воспринимали как лучший шанс на выживание в этом ужасном испытании полное сотрудничество с властями, в чьих руках находилась наша судьба.
В течение нескольких следующих дней распространялись пропагандистские документы. Чтобы избавиться от скуки, некоторые солдаты начали учить русский язык. Другие пробовали заштопать изношенную одежду, а некоторые из кусков униформы изготавливали грубой работы нарукавные повязки «Курляндия».
Наконец нам разрешили писать письма. Из-за отсутствия письменных принадлежностей и конвертов мы писали на любом клочке бумаги и на всяких обрывках, которые могли отыскать в своих скудных личных вещах. Письма, написанные заранее припрятанными огрызками карандашей, потом сворачивались в плотные треугольники, на которых надписывался детальный адрес членов семей. Так со всем старанием было написано более тысячи писем, чтобы сообщить членам семей, что мы пережили последние месяцы войны; однако ни одно из них не дошло до родины. Они снабжали информацией офицеров НКВД, без ведома пленных конфисковавших их письма и прочитавших содержимое, тщательно выбирая информацию для обстоятельных, всесторонних досье, которые будут неотступно преследовать нас весь период заключения.
Как-то нас поставили без рубашек в строю с поднятой вверх левой рукой, а советские офицеры- контрразведчики выискивали татуировку группы крови, что было характерно только для членов войск СС. Тех пленных, у которых обнаруживали отличительную метку на левой подмышке, быстро уводили из строя, и они просто исчезали в пустоте Советского Союза.
Однажды утром в середине июля нам было приказано готовиться к переходу. Мы построились в длинные серые шеренги по шесть человек, а нас по бокам оцепили советские солдаты в длинных, несмотря на летнюю жару, плащ-накидках. На груди у многих конвоиров висели автоматы с круглыми магазинами, ставшими нам так знакомыми за время войны. Другие охранники несли винтовки на изготовку с примкнутыми штыками, угрожающе поблескивавшими на солнце.
Мы направились длинной колонной к железнодорожной станции Слока. Среди нас были слухи, что большое число рядовых из соседнего лагеря было занято изготовлением вагонов для перевозки скота, в которых нас повезут на восток. По прибытии на сортировочную станцию была опять проведена перекличка, и нас разделили на группы для посадки в эшелон. Тревога охватила наши ряды, когда мы поняли, что начинается новый, более ужасный этап нашей жизни.
Безнадежно оглядываясь вокруг, я понял, что не удастся ускользнуть от необходимости забраться в темный проем в стене вагона, и я с неохотой поднялся в вагон для скота, а пара вооруженных конвоиров вместе с офицером методично проверяли каждое имя по списку. После того как в вагон поместили отведенное число пленных, задвинулась большая дверь, оставив нас в полутьме. Слабый свет проникал через узкое отверстие в стене вагона возле двери, где находился временный туалет, сколоченный под прямым углом из двух грубо отесанных досок, содержимое которого опорожнялось прямо на рельсы.
Мы стояли в тесноте внутри вагонов до наступления ночи. Медленно тронулись вагоны; их обитатели, прижатые друг к другу, молча раскачивались в такт движению поезда, каждый был погружен в свои мысли о доме и о том, как выжить. Мы ехали всю ночь, и, когда поезд стал тормозить, чуть ли не двигаясь ползком, через трещину в двери я смог различить увеличивающуюся рассветную полоску на горизонте. В ранние утренние часы я смутно узнал Ригу, ее силуэты на фоне неба. Мы медленно пересекли Двину, поскрипывая на спешно отремонтированном железнодорожном мосту, где в ночь с 13 на 14 октября 1944 г. я недолго постоял вместе со своим командиром перед тем, как мост был взорван позади нас во время нашего отхода в Курляндию.
Мы продолжали двигаться на восток. Поезд шел в направлении Витебска, и наше путешествие прерывалось многочисленными необъяснимыми остановками различной длительности. Во время поездки нам выдавали паек из одной соленой селедки и кусочка хлеба на человека. Иногда в дверь вагона на остановках подавали маленький бачок с водой. Поскольку мучения от жажды возрастали, сплошь и рядом мы пытались подкупить охрану на остановках. В обмен на маленькую кружку воды предлагались золотые обручальные кольца, тщательно спрятанные от вражеских солдат во время первоначального обыска. Эти страдания были особенно мучительны в задних отсеках вагонов, куда скудная доза воды часто не доходила до сотоварищей, поскольку бачок к тому времени уже пустел. На этом этапе путешествия моя «солдатская удача» меня не покидала, потому что я находился неподалеку от вагона, отведенного для конвоиров. Поэтому я смог обменять при случае несколько тайно хранимых папирос на кружки воды, когда нам командовали «на выход!».
Наконец мы доехали до пункта привала далеко к востоку от Волхова, где мы в предыдущие годы вели жестокие зимние бои к югу от Ладожского озера. Тут для размещения нам выдали просторные американские палатки. Раздали паек – большие деревянные бочки с соленой рыбой и ящики с капустой. Старший немецкий офицер поручил мне организовать полевую кухню для распределения и приготовления рыбы и капусты. К нам были подключены несколько рядовых пленных из соседнего лагеря в качестве поваров и рабочих по кухне.
Вскоре было приказано снять с мундиров и фуражек отличительную нацистскую эмблему вермахта – орла, держащего в когтях сплетенную свастику. Продолжались обычные грабежи пленных конвоирами и советскими контрразведчиками. Было отобрано все, имевшее денежную ценность, любой предмет, который можно было рассматривать как сувенир. За нашивкой-кокардой своей офицерской фуражки с козырьком я спрятал маленькие наручные часы, которые избежали отъема. Власти тут же конфисковали все бумажные деньги, обнаруживаемые при обыске. Из-за отсутствия туалетной бумаги некоторые пленные пользовались уже бесполезными военными платежными чеками, и этой валюты было полным-полно у пленных, поскольку уже ничего не было возможно купить на поле боя. Однажды утром некоторые из нас с удивлением наблюдали, как какой-то советский лейтенант вместе с сержантом прокрались в уборную в узкой траншее, служившей нам туалетом, и стали вылавливать оттуда эти банкноты и отмывать их в ручье неподалеку. Потом мы услышали, что существовала прибыльная торговля, основанная на обмене этой немецкой валюты на рубли, чем и был вызван их энтузиазм в сборе этих банкнот.
Мной быстро овладела идея побега. Несмотря на скудный паек из рыбного супа и кусочков хлеба, мне удалось припрятать достаточно сухарей, чтобы накопить маленький запас на крайний случай, который я прятал на дне своего сухарного мешка, выданного вермахтом. Я был уверен, что в 100—200 километрах отсюда находится Финский залив, и стал обдумывать план бегства на север. Но эти надежды скоро развеялись, когда я посоветовался со своим другом Вольратом, который служил топографом при штабе Курляндской армии. Он сообщил мне, что наше место находится, как минимум, в 800 километрах от моря, и напомнил, что скоро наступит зима. Несмотря на свое горячее желание бежать, я трезво оценил, что любая попытка преодолеть такое расстояние зимой, без необходимой еды и одежды, неминуемо приведет к смерти из-за голода или после того, как тебя поймают.
Палаточный лагерь просуществовал до конца лета, и тут пленные офицеры были разбиты на группы
