По-видимому, какая-то внутренняя потребность его натуры была удовлетворена.

Так странствовал он по всему миру, по всем странам, по всем фронтам, переходя от одного необычайного приключения к другому. Но он был не просто авантюрист, путешественник-журналист, зритель со стороны, спокойно наблюдающий муки людей. Напротив, их страдания были его страданиями. Весь этот хаос, грязь, муки и кровопролития оскорбляли его чувство справедливости и приличия. Он настойчиво стремился добраться до корней всех этих зол, чтобы затем вырвать их с корнем.

И вот он вернулся из своих странствий в Нью-Йорк, но не на отдых, а для новой работы и агитации.

Вернувшись из Мексики, он объявил: «Да, в Мексике мятеж и хаос, но ответственность за всё это падает не на безземельных пеонов, а на тех, кто сеет смуту, посылая золото и оружие, т.е. на соперничающие друг с другом американские и английские нефтяные компании».

Из Петерсона он возвратился за тем, чтобы организовать в огромнейшем зале Нью-Йорка, в Madison Square Gardens, грандиозное драматическое представление, названное «Битва петерсонского пролетариата с капиталом».

Из Колорадо он вернулся о повествованием о расправе в Лудло, отчасти затмившем своими ужасами ленский расстрел в Сибири. Он рассказал, как шахтёров выбрасывали из их домов, как они жили в палатках, как эти палатки были облиты керосином и подожжены, как бегущих рабочих расстреливали солдаты — и как погибло в пламени два десятка женщин и детей. Обращаясь к Рокфеллеру — королю миллионеров, он сказал: «Это ваши шахты, это ваши наёмные бандиты и солдаты. Вы убийцы!».

И с поля сражений он вернулся не с пустой болтовней о жестокостях той или другой воюющей стороны, но с проклятиями самой войне как одному сплошному зверству, как кровавой бане, организованной враждующими между собою империализмами. В «Либерейторе» («Освободитель»), радикальном революционном журнале, в который он безвозмездно отдавал лучшие свои писания, он напечатал яростную антимилитаристскую статью под лозунгом «Добудь смирительную рубашку для своего солдата-сына». Вместе с другими редакторами он был привлечён к нью-йоркскому суду за государственную измену. Прокурор всеми силами старался добиться обвинительного приговора от патриотически настроенных присяжных; он дошёл даже до того, что поместил близ здания суда оркестр, игравший национальные гимны во всё время судоговорения! Но Рид и его товарищи твёрдо отстаивали свои убеждения. Когда Рид мужественно заявил, что он считает своим долгом бороться за социальную революцию под революционным знаменем, прокурор задал ему вопрос:

«Но в нынешней войне вы воевали бы под американским флагом?»

«Нет!» — категорически отвечал Рид.

«Почему же нет?»

В ответ на это Рид произнёс страстную речь, в которой обрисовал ужасы, свидетелем коих он был на поле сражения. Описание получилось настолько живое и сильное, что даже некоторые из предубеждённых мелкобуржуазных присяжных расчувствовались до слёз и редакторов оправдали.

Как раз в момент вступления Америки в войну случилось так, что Рид подвергся операции, в результате которой лишился одной из почек. Врачи объявили его негодным для военной службы.

«Потеря почки может освободить меня от службы войне между двумя народами, — объявил он, — но она не освобождает меня от службы войне между классами».

Летом 1917 г. Джон Рид поспешил в Россию, где в первых революционных стычках распознал приближение великой классовой войны.

Быстро проанализировав ситуацию, он понял, что завоевание власти пролетариатом логично и неизбежно. Но его волнуют промедления и отсрочки. Каждое утро он просыпался и с чувством, похожим на раздражение, убеждался, что революция ещё не началась. Наконец, Смольный подал сигнал и массы двинулись в революционную борьбу. Вполне естественно, что и Джон Рид пошёл вперёд вместе с ними. Он был вездесущ: при роспуске предпарламента, при постройке баррикад, при овациях Ленину и Зиновьеву, когда те вышли из подполья, при падении Зимнего дворца…

Но обо всём этом он рассказал в своей книге.

Он собирал материал повсюду, переходя о места на место. Он собрал полные комплекты «Правды», «Известий», всех прокламаций, брошюр, плакатов и афиш. К плакатам он питал особенную страсть. Каждый раз, когда появлялся новый плакат, он не задумывался сорвать его со стены, если он не мог добыть его иным способом.

В те дни плакаты печатались в таком множестве и с такой быстротой, что трудно было найти для них место на заборах. Кадетские, социал-революционные, меньшевистские, левоэсеровские и большевистские плакаты наклеивались один на другой такими густыми слоями, что однажды Рид отодрал пласт в шестнадцать плакатов один под другим. Ворвавшись в мою комнату и размахивая огромной бумажной плитой, он воскликнул: «Смотри! Одним махом я сцапал всю революцию и контрреволюцию!»

Так, разными способами он собрал великолепную коллекцию материалов. Она была так хороша, что когда после 1918 г. он прибыл в гавань Нью-Йорка, то агенты американского генерального атторнея (министр юстиции) отняли их у него. Ему удалось, однако, вновь завладеть ими и спрятать в нью-йоркской комнатушке, где среди грохота подземных и надземных поездов, пробегавших над его головой и под ногами, он на своей машинке написал «Десять дней, которые потрясли мир».

Разумеется, американским фашистам нежелательно было, чтобы эта книга дошла до публики. Шесть раз врывались они в контору издательства, пытаясь украсть рукопись. На своей фотографии Джон Рид надписал: «Моему издателю Горацию Ливерайту, едва не разорившемуся при печатании этой книги».

Эта книга не была единственным плодом его литературной деятельности, связанной с его пропагандой правды о России. Разумеется, буржуазия знать не хотела этой правды. Ненавидя русскую революцию и страшась её, буржуазия пыталась утопить её в потоке лжи. Бесконечные потоки грязной клеветы изливались с политических трибун, с экранов кинематографа, со столбцов газет и журналов. Журналы, некогда выпрашивавшие у Рида статьи, теперь не печатали ни одной строчки, написанной им. Но они не были в состоянии зажать ему рот. Он говорил на многолюдных массовых митингах.

Он создал свой собственный журнал. Он сделался редактором лево-социалистического журнала «Революционный век», а затем и «Коммуниста». Он писал статью за статьёй для «Либерейтора». Он разъезжал по Америке, участвуя в конференциях, начиняя фактами всех окружающих, заражая энтузиазмом и революционным пылом, наконец, он организовал в центре американского капитализма Коммунистическую рабочую партию — совершенно так, как за десять лет до того он организовал Социалистический клуб в сердце Гарвардского университета.

«Мудрецы» по обыкновению промахнулись. Радикализм Джона Рида оказался чем угодно, только не «преходящей блажью». Вопреки пророчествам соприкосновение с внешним миром отнюдь не исцелило Рида. Оно только усилило и укрепило его радикализм. Как глубок и крепок был теперь этот радикализм, буржуазия могла убедиться из чтения «Голоса труда», нового коммунистического органа, редактором которого был Рид. Американская буржуазия теперь поняла, что в её отечестве появился, наконец, подлинный революционер. Теперь одно это слово «революционер» повергает её в трепет! Правда, в отдалённом прошлом в Америке были революционеры, и даже сейчас там существуют общества, пользующиеся высоким почётом и уважением, вроде «Дщерей американской революции» и «Сынов американской революции». Этим реакционная буржуазия платит дань памяти революции 1776 г.. Но те революционеры давно отошли в иной мир. А Джон Рид был живой революционер, необычайно живой, он был вызов, он был бич для буржуазии!

Ей оставалось теперь только одно — держать Рида под замком. И вот его арестовывают — не раз и не дважды, но двадцать раз. В Филадельфии полиция заперла зал собрания, не дав ему говорить. Но он влез на ящик из-под мыла и с этой кафедры обратился к огромной толпе, запрудившей улицу. Митинг имел такой успех, и так много в нём было сочувствующих, что когда Рида арестовали за «нарушение порядка», то нельзя было добиться от присяжных обвинительного приговора. Ни один американский город не чувствует себя спокойным, пока не арестовывает Джона Рида, хотя бы один раз. Но ему постоянно удаётся освободиться на поруки или добиться отсрочки суда, и он тотчас же спешит дать бой на какой-нибудь новой арене.