освещенная вечерним солнцем.

— Смотри, — сказал я Филу, показывая в окно, — так, наверное, выглядит Монмартр.

Он подошел и стал смотреть на стену. Я незаметно заснул, и меня разбудили голоса. Фил и Аллен стояли и звали меня. Я перевернулся на другой бок и стал вспоминать сон, который только что видел. Там были холмы Теннесси. Как странно — вовсе не корабли, хотя каждый раз перед плаванием мне снится только море.

Дверь приоткрылась, и в комнату тенью скользнула длинная фигура Деннисона. Я даже вздрогнул, так тихо он появился. В обычном своем пиджаке, изо рта торчит недокуренная сигарета. Деннисон сел в кресло, и Аллен с Филом стали рассказывать ему о нашем обеде с девушкой из профсоюза моряков и о том, как все здорово устроилось. Я сидел на диване и следил за его реакцией. Впрочем, никакой особенной реакции и не было.

Я был знаком с Деннисоном уже несколько месяцев, но разгадать его пока не смог. Он приехал из Рино, штат Невада, и обликом своим наводил на мысли о скачках и рулетке, но это было лишь внешнее впечатление. В его ленивом глуховатом выговоре иногда проскальзывала неожиданная изысканная нотка. Я не сомневался, что он был причастен к темным делам. Загадочные звонки из Чикаго, странные недомолвки, непонятные гости — приятные в обхождении, но какие-то напряженные, окутанные завесой секретности. В Рино у Деннисона осталась мать, которая время от времени присылала ему посылки с едой, и на каждое Рождество, если верить Филу и Аллену, он собирался и исчезал на несколько дней. В нем самом всегда чувствовался какой-то неистребимый дух Дикого Запада, и я не раз удивлялся, что его держит здесь, на восточном побережье. Несмотря на его объяснения насчет нездорового климата и прочего в том же роде, ходили упорные слухи, что дома он рискует нарваться на прежних знакомых, которые не прочь задать ему пару интересных вопросов. Так или иначе, ежегодные рождественские визиты совершались втайне.

Деннисон чем-то напоминал мне ковбоя, но не того, что в кино — на белой лошади, в жемчужно- серой стетсоновской шляпе и с двойной разукрашенной кобурой, — а ковбоя в простом жилете и полустетсоне, который обычно сидит в салуне за карточным столом и потом тихо сваливает, прихватив денежки, когда герой и злодей затевают разборку со стрельбой.

В среду повторилась та же история. По пути с работы я зашел к Алу и застал там Райко и Филипа. Оказалось, что они проспали и вакансий им не досталось, но завтра все получится… в общем, старая песня. Противно слушать, так они месяц проваландаются.

Мы пошли ужинать и в подъезде наткнулись на Агнес. Она весь день наводила справки в следственной тюрьме и узнала наверняка, что Хью задержали. Агнес собиралась искать адвоката, чтобы Хью выпустили под залог, и, намереваясь посвятить этому все время, даже бросила работу. Я порекомендовал ей знакомого юриста, которому за два месяца удалось освободить одного моего дружка, которого застукали в офисном здании в четыре утра с полутора тысячами долларов чужих денег в кармане.

Я пригласил Агнес поужинать с нами, но она сказала, что у нее нет денег. За мой счет тоже не захотела, мол, это не в ее характере. Мы попрощались, и я вышел на улицу, где ждали остальные.

— Агнес не хочет с нами идти, потому что ей нечем платить, — сказал я. — Есть еще на свете гордые люди.

— А идиотов все равно больше, — с усмешкой добавил Филип.

— Артистическим натурам этого не понять, они не верят в честность, порядочность и благодарность. Короче, где жрать будем?

Филипу захотелось после ужина пойти в кино на Пятой авеню и посмотреть «Пепе ле Моко», так что мы отправились в Гринвич-Виллидж. Сели в подземку на Седьмой авеню, доехали до Шеридан-сквер и зашли в «Чамлис». Филип первым делом накинулся на перно и дайкири.

В кинотеатре Филип и Райко показали свои матросские карточки, и их пустили за полцены. Филип пробрался между рядами кресел и сел первым, за ним — Райко, я и Ал. Пока шел фильм, Ал все время вытягивал шею, поглядывая на Филипа, а потом перешел в другой ряд, чтобы сидеть поближе.

После кино мы пошли в таверну Макдональда, где собираются гомосексуалисты. Там их было полно, они вовсю кокетничали и по-женски взвизгивали. Мы протолкались к бару и заказали выпить. Старые педики открыто разглядывали Филипа, а молодые, собравшись в кучки, делали вид, что не замечают, наблюдая краем глаза.

В толпе попадались и моряки. Один матросик все удивлялся, куда подевались все женщины в этом сраном городе.

Хорошо одетый пожилой мужчина заговорил с Филипом о Джеймсе Джойсе и заявил, что тот ничего не понимает в литературе. Пыжился как мог, а потом купил Филипу коктейль.

Плюгавый брюнет со слегка безумной улыбкой подошел и попросил закурить. Ал протянул пачку, в которой оставалась последняя сигарета. Тот сказал: «Последняя… но я все равно возьму», — и взял. Ал холодно отвернулся. Коротышка принялся оправдываться, мол, в Гринвич-Виллидж приходится вести себя по-особенному, а сам он из Коннектикута и ищет себе женщину. Потом он заметил у пианино парочку лесбиянок, и глаза у него заблестели. «Женщины!» — воскликнул он и стал проталкиваться поближе все с той же нездоровой ухмылкой.

После Макдональда мы свернули за угол и зашли в «Минетту».

— Интересно, что сегодня делают Бабе и Джейни? — сказал Филип.

— Хорошо бы вечером с ними увидеться, — поддержал Райко.

В «Минетте» было обычное сборище придурков. За столиком сидел коротышка Джо Гулд. Ала толкнул какой-то тип и извинился.

— Ничего страшного, — улыбнулся Ал.

— Я извинился, потому что я джентльмен, — сказал незнакомец, — но вам этого не понять. — Встретив пристальный взгляд Ала, он добавил: — Кстати, я был чемпионом по боксу в Мичиганском университете.

Никто не ответил, и чемпион побрел дальше в поисках новых собеседников. Посетители баров частенько выдают себя за боксеров, чтобы напугать — как черный полоз, который бьет хвостом о камни, изображая гремучую змею.

Некоторое время мы пили, потом Ал присел к хорошенькой девице и стал болтать. Филип остался у стойки, демонстрируя кому-то свои матросские документы, а собеседник в ответ вытащил из кармана какие-то бумаги, доказывая, что был на войне.

— Я подсел за столик к Алу и девушке. Она была совсем тупая, и разговор шел туго. Ал рассказывал про фильм, который мы смотрели, и я упомянул, что бывал в Алжире.

Девушка подозрительно прищурилась.

— В Алжире? Когда?

— В тридцать четвертом, — ответил я. Она продолжала хмуриться, глядя на меня со злобным подозрением. Я чувствовал себя как на старой работе в баре — единственным нормальным человеком в психушке. Никакого превосходства не ощущаешь, только уныние и страх, потому что пообщаться не с кем. Мне остро захотелось домой.

— Слушай, Ал, — сказал я, — мне завтра рано вставать. Пойду, пожалуй.

Проходя мимо заведения Тони Пастора, я увидел, как лесбиянка-вышибала Пэт выкидывает на тротуар пьяного матроса. «Гомики сраные!» — выкрикнул тот, падая носом в землю, потом поднялся и понуро побрел прочь, что-то бормоча себе под нос.

Я прошел по Седьмой авеню, свернул на Кристофер-стрит и на углу купил утренние газеты. У Джорджа слышались звуки потасовки, и я перешел на ту сторону, чтобы посмотреть. Хозяин кабака стоял в дверях подбоченившись — он только что выкинул на улицу сразу троих. Один из них вопил:

— Я пишу статьи для «Сатердей ивнинг пост»!

— Мне плевать, чем ты занимаешься, — отвечал хозяин. — В моем заведении тебе не место, вали