Сам хозяин был человек весьма приятный, гостеприимный и любил, чтобы все около него веселилось. Детей своих, особенно дочерей, любил до страсти, и еще особенно меньшую, которая досталась ему такою дорогою ценою. В огромной зале, на хорах, помещался оркестр музыки очень хороший, можно сказать, даже превосходный, ибо несколько музыкантов из него были артистами. Дом был всегда полон гостей, и к нему можно было вполне применить выражение 'как полная чаша'.

В день помолвки сестры и моего приезда случилось много гостей: командир Лошкарев и несколько штаб- и обер-офицеров из его полка, который стоял в Кирсанове, и еще много соседей помещиков. Я приехал к самому обеду, который был очень многолюден, как помню. После обеда наше семейство удалилось в другую комнату, чтоб насмотреться друг на друга и передать друг другу чувства радости, всех нас наполнявшие. Как счастлива была мать видеть, вместо мальчика шалуна, молодого гвардейского офицера, и это после 8-летней разлуки, — говорить не стану. Милые хозяйки принимали самое сердечное участие в счастии матери и сестер, с которыми они росли вместе и были очень дружны.

В Васильевке, при своей хорошей музыке, очень часто танцевали. В день моего приезда и по случаю помолвки моей сестры танцы были оживлены; гостей было много. Тогдашние танцы, 1820 года, состояли из экосеза, попурри, котильона — он же был самый продолжительный и самый очаровательный для влюбленного, как и мазурка; но тогдашняя мазурка была не то, что нынешняя; это был живой, молодецкий танец для кавалера и очаровательный для грациозной дамы. После танцев обыкновенно следовал оживленный самыми приятными веселыми разговорами ужин, и затем все расходились, дамы на свою половину, мужчины — на свою.

Тут, в Васильевке, наше семейство всегда гостило подолгу, по неделе и больше. Несколько раз собирались уезжать и, по милому настоянию хозяев, снова оставались. У них было всегда так весело, так отрадно, принимая в соображение те чувства сильнейшей симпатии, которыми были наполнены их и наши сердца и помня, что эти симпатии развивались с самого детского возраста.

Зимою после обеда обыкновенно все общество ездило кататься. Для этого подавалось множество троечных саней; все рассаживались как хотели, кавалеры размещались или в санях, или на запятках, выбирая, конечно, те места, куда их более привлекало. По вечерам иногда устраивались различные игры, тоже живые и веселые; игрывали в жмурки, в колечко, в рекрутский набор, в туалет, почту, в цветы и множество других игр, в которых, конечно, как и в танцах, выражалась все та же любовь, ясно понимаемая тем, к кому относились ее робкие проявления. В играх эта истина хорошо знакома всем, кто был молод и влюблен.

Иногда все езжали к соседям, дружески знакомым, между которыми были Хвощинские, Баратынские, жившие недалеко от Васильевки. Поэт Евгений Абрамович Баратынский в этот год тоже приезжал из Петербурга. Другие его братья служили в каком-то кавалерийском полку юнкерами, вместе с младшими Недоброво. Все они в этом году бывали в Васильевке и участвовали во всех танцах, играх и общем веселом настроении. Василий Александрович очень любил, когда вторая дочь Надежда Васильевна плясала русскую. Для этого она надевала богатый сарафан, повойник и восхищала всех гостей своей чудной грацией.

С какою невообразимою быстротою летело счастливое время! Грустно, что в счастии оно летит так быстро, а остановить его нет никакой возможности.

Чтобы дать опомниться от этих сильных ощущений, приходила неизбежная ночь. Но и ночь хотя и усыпляла крепким сном, а во сне как будто продолжалась та же жизнь, те же образы мелькали перед глазами и те же милые звуки отзывались в сердце. Такова юность!

В течение 4-месячного отпуска они все часто приезжали к нам, но как наш маленький домик не мог поместить их всех, то они приезжали обыкновенно на день, а после обеда к вечеру уезжали. Мы всем семейством провожали их до леса, отделявшего Ершово от Васильевки.

Наконец протекли и 4 месяца отпуска, и снова настала разлука. Мать и сестры уже украдкой роняли слезы; мое сердце тоже крепко сжималось, хотя я старался быть стоиком и сделать себя недоступным малейшей слабости. Так как я отправился в Петербург один, то Василий Александрович послал со мною своего человека. Он также просил матушку, чтобы я поместился с его сыновьями в его собственном доме. Это-то обстоятельство было впоследствии для меня весьма вредным, так как тут я утратил то настроение, которым был так счастлив в своей юности. Хотя в этой новой жизни я вступил в среду очень приятного, образованного и рыцарски благородного общества офицеров гвардии того времени, людей, принадлежавших к высшему кругу, как по состоянию, так и знатности их фамилий, весьма изящных, но понятия которых о жизни, нравственных началах, религии носили печать того времени, а эта печать была чистое отрицание веры и ее высоких требований, хотя и не доходила еще до нынешней уродливости и безумия. Легкие натуры предавались всем возможным наслаждениям до упоения, а более положительные уже смотрели критически на все их окружающее. Порицали мелочной педантизм службы, военный деспотизм, смешную шагистику, доходившую до крайности, бесправие, подкупность, фактическое рабство народа, льстецов и все действительно существовавшие язвы. Хотя этот кружок был мне знаком и в первый год по выпуске в офицеры, но это было очень короткое время.

Не помню уже, по какому случаю матушка тоже ехала в Тамбов с сестрою. Тут мы остановились у вице-губернатора Александра Карловича Арнольди, женатого, как я упоминал, на старшей дочери моего будущего тестя Василия Александровича, откуда я уже поехал один с человеком.

Уложивши в небольшой чемодан свои вещи, зарядивши пистолеты, которые тут приобрел, как следовало военному человеку, и закутавшись в теплую калмыцкую шубу, которую мне сделали в деревне, я простился с Екатериною Васильевною и ее мужем, и затем, переходя из нежных объятий матери в другие объятия сестры, наконец уселся в кибитку, и лошади помчались… Я ехал большой почтовой дорогой и, не останавливаясь нигде, приехал в Коломну, откуда проехал в деревню одного друга покойного отца, Ивана Михайловича Фролова, который после отца управлял ершовским имением. В его деревне, в одной версте от Коломны, я провел несколько приятнейших дней среди его милого семейства — сам он остался в Москве по делам графа. В Коломне я был у многих лиц, хорошо знавших отца, где был принят с отверстыми объятиями и где, как упомянул в 1-й главе, слышал восторженные отзывы о нем.

В Москву Иван Михайлович, еще прежде отъезда, дал мне письмо к его друзьям и масонам, которые были также друзьями покойного отца. Помню, что я был у Алексея Осиповича Поздеева, бывавшего прежде корпусным офицером, сына известного главы масонов; у Зверева, уже старца, тихо приготовлявшегося к исходу из этой жизни. Он был очень болен и сильно страдал, но, несмотря на это, его всепреданность воле Божией, твердая вера и любовь внедряли в душу его такое спокойствие и даже радость, выражавшиеся во всех его чертах и во всех словах, что нельзя было смотреть на него без удивления и благоговения. Беседы этих превосходных людей, их прекрасная жизнь и добродетели так пленили меня, что я пожелал сам вступить в масоны, по примеру моего отца и всех друзей его. Иван Михайлович Фролов дал мне письмо в Петербург к Сергею Степановичу Ланскому, бывшему тогда директором одной из масонских лож, наиболее сохранившей истинное свое назначение в неослабном стремлении к добру и усовершенствованию самого себя и любви к Богу.

Приехавши в Петербург и явившись по своему начальству, я поехал к Ланскому, который, прочитав письмо и знавши моего отца, принял меня очень ласково, много говорил со мною в религиозном духе, показал мне тогда напечатанную статью о чудесном исцелении одной безнадежно больной в заутреню Светлого Христова Воскресения, затем, дав мне книгу Иоанна масона о самопознании, пригласил меня на воскресное собрание, на котором я с демократическим и христианским восторгом видел простых ремесленников, сидевших в зале со всеми, много высшими их лицами. По истечении срока, который полагался нужным для испытания, действительно ли достойна и тверда решимость вступить в масонство, где указан был день моего приема, но, увы! к этому дню я уже был не тот; прекрасная высокая цель жизни отступила перед целью низшею, материальною, в которой материальная природа брала верх над духовною, и я, хотя недолго вращался в этом омуте, скоро отрезвился и мог бы еще возвратить утраченное вступление в масоны, но это уже было поздно, потому что в 1822 году нас обязали подпиской не принадлежать к масонству и не вступать вновь ни в какое тайное общество, почему я не мог уже подвергнуться тем испытаниям, которые положены правилом для вступающих и тем таинственным обрядам, каким подвергают прозелитов. Это запрещение напоминает мне одно забавное происшествие.

Когда мы стояли с фрегатом в Бресте во Франции, нас посещало много различных лиц — военных, моряков и частных лиц. Однажды одному из наших офицеров гость подал при пожатии руки масонский знак, а так как этот наш офицер прежде был масоном, то он ответил тем же. Гость, в восторге, тотчас