Корова слегка раздвинула задние ноги, нагнулась и собрала в складки шкуру на боках, чтобы принять семя. Его принятию предшествовали быстро и точно наносимые удары алого клинка.

Впервые Ленита увидела, как крупные животные совершали физиологический акт, посредством которого воспроизводится живая природа.

Обладая возвышенным духом, Ленита сочла это действо не безнравственным и грязным, как это делает лицемерное общество, а величественным и благородным в своей естественной простоте.

Нежный и томный свист, послышавшийся с ручья, заставил Лениту повернуться в ту сторону. Посмотрев туда, она увидела Руфину – молодую креолку с твердыми, торчащими грудями и ослепительно белыми зубами.

Руфина плескалась на мелководье, высоко подняв голову, с веселой улыбкой задирая юбки до самого лобка, оголяя полные, мускулистые, лиловато-смуглые матовые ляжки.

Не прекращая свистеть, она зашла в ручей поглубже, задрала юбки еще выше, заткнула их за пояс, наклонилась, погрузила ягодицы в журчащую воду и с наслаждением начала подмываться.

Выйдя из ручья и не оправляя юбок, она направилась в прибрежный лесок, покуда вода струйками стекала по ее смуглым, матовым, крепким ногам.

При этом она не переставала посвистывать.

Вскоре послышался ответный свист.

С обрыва на противоположном берегу сбежал молодой, сильный негр, быстро пересек ручей и побежал в лесок следом за Руфиной.

Свист прекратился.

Ленита услыхала неясное бормотание сбивчивых голосов, увидела, как шевелятся ветки, а в промежутке между стволами смутно различила недолгую борьбу, завершившуюся глухим звуком одновременного падения двух тел на песчаную почву под деревьями.

Ленита не столько видела, сколько догадывалась. Это был такой же акт воспроизводства, что она созерцала несколько минут назад, но только на более высоком уровне. Инстинктивное, грубое, хищное спаривание жвачных животных сменилось обдуманным, сладострастным, нежным, неторопливым человеческим соитием.

Потрясенная до глубины души, с нервами, до предела напряженными от созерцания этих откровенно натуралистических сцен, терзаемая зовом плоти, обуреваемая неведомыми, смутно воображаемыми ощущениями, Ленита побрела домой, шатаясь, совершенно разбитая.

Полковник плохо провел ночь из-за приступа ревматизма. Весь день он пролежал в постели.

Ленита зашла к нему ненадолго, потом уединилась у себя в спальне и затворилась изнутри.

Сгустились сумерки. Вечер был ясным, хоть и безлунным. В темной прозрачности тропического неба звезды образовывали невероятно густое скопление, словно горсти муки, разбросанные по иссиня-черной ткани.

На чисто подметенном дворе, напротив хижин, где жили рабы, весело потрескивал костер, разгоняя темень раскаленными добела углями и беспокойными, многообразными языками пламени.

Негры в тот день закончили уборку сахарного тростника, и полковник позволил им отдохнуть, к тому же приказав управляющему, чтобы он щедро выделил им водки.

Под звуки самодельных музыкальных инструментов – двух барабанов и нескольких квадратных бубнов – негры пустились в пляс.

Присев на корточки, зажав барабаны между колен и склоняясь над ними всем телом, двое старых, но еще крепких африканцев обеими руками ударяли по сильно натянутой коже, выбивая быстрый, нервный, дикий, необузданный ритм.

Негры и негритянки, встав в широкий круг, раскачивались, слаженно хлопали в ладоши в такт бубнам. Посередине хора один молодой негр кричал, вертелся, приседал, снова поднимался, выгибал руки, вращал головой, мелко тряс бедрами, выбивал дробь ногами в неописуемом исступлении – с такой расточительностью в движениях, с таким нервным и мышечным напряжением, что белый человек на его месте выдохся бы минут за пять.

Он пел:

И толпа хором откликалась:

Свежий, звучный, ясный, приятного тембра голос певца навевал беспредельную нежность и невыразимое очарование.

Кто послушал бы эту песню, закрыв глаза, тот не поверил бы, что столь чистые звуки способны исходить из горла грязного, неопрятного, порочного, омерзительного негра.

Ответ хора, нестройный, но ритмичный речитатив, наводящий щемящую грусть, отдавался в лесах среди ночной тишины, исполненный странного, меланхолического величия.

Слова ничего не значили – все заключалось в музыке.

Шумно гремели барабаны, отчаянно звенели бубны.

Танцор исступленно плясал, не прекращая петь, двигался вдоль круга, не останавливаясь ни на минуту, чтобы перевести дух, и не проявляя ни малейшего признака усталости. На его матовом лбу не поблескивало ни капли пота.

Вдруг, увидев горящую головню в руке у товарища, он выхватил ее и принялся выписывать в воздухе причудливые фигуры, круги, эллипсы, восьмерки. Когда он ударил головней оземь, от нее во все стороны брызнули тысячи искр... Все обезумели от восторга.

Размахнувшись, танцор кинул головню вдаль. Движения его стали более сдержанными. Он приблизился к одному из круга, покачиваясь и гримасничая, словно предлагая поплясать вместе с ним.

Тот принял вызов, пошел навстречу и тоже, вихляя бедрами, пустился в пляс.

–?Эй, голубка, эй! – стонал хор.

Оба танцора принялись кружить один вокруг другого, то наступая друг на друга, то разлетаясь врозь, точно две влюбленные бабочки. Они то отступали, то наступали друг на друга, словно желая сразиться. Они опустили руки, запрокинули головы, подобрали животы, артистически выбивая ногами звучную дробь, которую слышно было издалека.

–?Эй, голубка, эй! – продолжал стонать хор.

Первый танцор просочился сквозь толпу товарищей, покинул круг и исчез, оставив напарника одного,– а тот продолжал отплясывать с прежней удалью.

Те, которые не плясали, не принимали участие в самбе, сбивались в группы, подталкивая друг друга локтями; молча, самозабвенно, затаив дух, наблюдали они за происходящим.

От земли, по которой нещадно ударяли столько ног, поднималось облако пыли, которое при свете костра казалось красным.

Бутылка водки переходила из рук в руки. Стаканов не было, все пили из горлышка.

К запаху утоптанной земли, водки, табака-самосада примешивался резкий, пряный запах человеческого тела, терпкий аромат мускуса. Смутная африканская песня, которая терзала слух и нервы, помрачала ум, захватывала дух.

Пока во дворе плясали, Жоакин Камбинда, восьмидесятилетний раб, негодный для работы, одиноко сидел на чурбане подле огня в старом, заброшенном амбаре, который по его просьбе выделили ему под жилье.

Ужасно выглядел этот негр – лысый, губастый, с отвисшей челюстью. На черном лице сверкали глаза с желтыми белками и полопавшимися сосудами. Сгорбленный от старости, вялый, хромой, когда он вставал и, закутавшись в бурое шерстяное одеяло, делал несколько шагов, то походил на бурую, медлительную, трусливую, свирепую, отвратительную гиену. Руки у него были иссохшие, узловатые; на скрюченных, омерзительных пальцах на ногах ногтей уже не было видно.

Старый амбар представлял собою обширное глинобитное строение квадратной формы. В углу стояли нары, грубо сколоченные из круглых деревяшек, а на них – рогожа, черная, лоснящаяся от грязи подушка и ветхое тряпье – таково было ложе африканца. Под нарами, в темноте белым пятном выделялся старый, с