там с особым успехом красовалась английская булавка. Ружья сомнительной пригодности, но зато множество музыкантов. Опять барабанный бой и салютные выстрелы. Генерал со всею разношерстною толпою провожает нас в наш лагерь. Заодно любопытствует посмотреть наши вещи, объявляя, чтобы «руки меньших чинов не касались вещей великих людей».
Капшепа будто бы приезжал, чтобы уладить какие-то волнения среди хорпа.[258] Но он будто бы также запретил охоту на мускусных баранов. Совершенно непонятно, почему можно убивать домашних баранов, яков, но все находящееся в диком состоянии защищается. Впрочем, население держится иного мнения и стреляет куланов.
Наш тибетец Чампа умирает. Он был нам полезен при столкновении с панагами и при решении монголов бросить нас после Нейджи. Но как только Чампа дошел до Тибета, его природа взяла верх, а при переезде к лагерю хорчичаба он отделился от нас, забрал пять верблюдов, нашу палатку и прервал все отношения с нами. Какова тибетская благодарность!
Даже тибетец не выдерживает здешнего климата. Это уже третий покойник в караване. Монгольский лама умер от воспаления легких, харчинский лама – от высот. Не чуяли ли мертвеца медведи, когда подбирались к лагерю в ночь его смерти? Но им недолго пришлось ждать; уже утром труп был оставлен им на съедение.
Генерал Капшепа принял наш подарок и уехал в Кам. И ласковые два дня превращаются в свирепые пять месяцев нашего стояния в летних палатках при морозах свыше 60 °С, при ураганных вихрях на высоте 15 000 футов (~ 4 600 м). Оставлен с нами всегда пьяный майор и дикие оборванцы солдаты. Запрещено говорить с проходящими караванами; запрещено покупать пищу от населения. Медленно погибает караван. Каждый день у палаток новые трупы, и стаи диких псов шумно делят свою новую трапезу. Из 104 караванных животных погибает девяносто. Умерло пять человек: три монгольских ламы и два тибетца. Малонов отекает от сердечных припадков и наконец тоже умирает. Жена приставленного к нам майора заболевает воспалением легких и умирает. Грифы и орлы спорят со стаями собак о добыче.
Письмо мое к далай-ламе найдено на дороге в изорванном виде, а гонец будто бы исчез. Перехвачены мои письма к полковнику Бейли – британскому резиденту в Сиккиме, и к генеральному консулу Соединенных Штатов в Калькутте. Запрещено идти назад, запрещено двинуться вперед. Возмутительно! Несмотря на знание Юрием тибетского языка, мы можем лишь изучать тибетскую жизнь во всем ее неприкрашенном виде, но помочь своему положению не можем. Тибетцы лгут ежедневно. Говорят, что телеграф между Лхасой и Индией уничтожен, ибо теперь Тибет не нуждается в сношении с «пелингами»; что лхасское правительство не принимает во внимание свидетельство доктора о наших болезнях; что наш паспорт потеряли по дороге, но хотя тут же свидетели опровергают эту выдумку. Говорят о пропавших гонцах генерала[259]. Вместо помощи майор запрещает покупать пищу в соседних аилах, препятствует переговорам с проходившим караваном и безбожно обсчитывает на размене китайских долларов. Доктор пророчествует о грядущих смертельных заболеваниях при крепнущих морозах. Н. В. предлагает переодетым пробраться в Индию, но без языка и при его росте это кончилось бы печально.
Весь народ – эти черные хоры, как маленькие нибелунги, неспокойны. Спят сидя, едят сырое мясо, прикрыты полуистлевшими, черными от копоти костров меховыми кафтанами. Они шепчут: «Завален край неслыханным снегом. Падут наши яки и бараны. Не будет у нас цампы (ячменя), умрут наши дети и мы умрем. А все несчастье оттого, что правительство поступает с великими приезжими людьми бесчеловечно».
Гадают ламы, и все у них выходит хорошо, и что вестник с добрым ответом уже едет, уже завтра прискачет. Но дни тянутся. Крепнут морозы и вихри. На белой равнине нет никого. Падают кони и верблюды. За ночь подходят дрожащие животные к самым палаткам, дергают веревки, точно стучатся, а на рассвете находим их мертвыми. И закутанные в овчину наши люди тащат павших за несколько шагов от лагеря. Иначе стаи диких собак и грифы-могильщики не дадут покоя. Одна стая собак, около пятнадцати, уже пробовала нападать на людей. Весь день оружие остается при нас. Хочет майор купить наше оружие, чтобы лишить нас средств всякой защиты. Берегите оружие.
Опять морозы, вихри, запрещение покупать пищу и сноситься с проходящими караванами. Приходы лживого и пьяного майора. Восстание и отделение наших лам-бурят, думавших ложью и клеветою на нас улучшить свое положение.
И так каждый день среди мерзлой равнины с вялыми мрачными очертаниями мертвых гор. Затем сделали небольшой переезд из Чунаргена в Шаруген[260]. Всего два часа пути, и опять тот же плен. Просили пустить нас в ставку Капшепа в Каме, ответили: «нельзя». Просили пропустить нас Восточным Тибетом – опять «ме, ме, ме». Просили вообще отпустить нас назад – «ме, ме, ме». Все «ме, ме, ме». А в то же время генерал Капшепа пишет нам нелепое письмо о «каплях милосердия, упадающих с пресветлых пальцев далай-ламы». Так проходят недели. И вдруг сами губернаторы Нагчу едут.
Неслыханное дело, чтобы оба губернатора одновременно выезжали. Они пришли в черных очках, в мохнатых малахаях; шумели, чтобы навести страх. Удивлялись, что мы придаем значение тибетскому паспорту, и вообще вели себя глупо и нагло. Один из них – бывший лама, как говорят, задушивший сининского амбаня. Другой – старый маньчжурист-чиновник, проевший зубы на кляузах. Мы терпеливо пережили все их благоглупости. Теперь нас перевезут в Нагчу, но ведь это тот же плен. А затем будто бы «упадут капли милосердия» и нам разрешат пройти на Сикким. Конечно, будет избран самый нелепый путь. Конечно, при всяком удобном случае еще задержат, еще потребуют подарки, но все-таки когда-то двинемся. Кто из нас надеется, что наш плен ограничится ста днями, но не будет ли правильнее предположить сто пятьдесят дней, да прикиньте еще все задержки по пути. Значит, на все задержание положите полгода. Конечно, за это время тибетцы дают нам необычайный случай знакомиться с их жизнью, обычаями и этикой. Без сношений с губернаторами, генералом, дзонг-пенами, офицерами, старшинами и ламами мы не могли бы составить убеждение о действительности Тибета.
Свиреп предрассветный мороз. Конечно, более 70°С. Утром у доктора замерз коньяк. Сколько же градусов было, чтобы крепкое вино замерзло? Доктор по-прежнему пессимистичен и ждет опасностей. Здоровье Н. В. и П. К. плохое. Очеру предсказана смерть. Хорошо держатся Людмила и Рая, или, как тибетцы зовут их, Мила и Рея.
Какие скучные холмы между Чунаргеном и Нагчу. Давно разрушились горы, и сейчас распадаются кучи щебня и гальки. Ни куста, ни дерева; только высокие, неприятные коням кочки с усатой колючей травою. Говорят нам, что, придя к Центральному Тибету, мы будем поражены переменой природы. Но другие усмехаются, говоря, что до самых Гималаев будем следовать кладбищем разрушенных гор. Бедные хорпа. Зубы их выпадают от цинги, мускулы дряблы. Сил меньше, чем у тринадцатилетней Раи. Конечно, тощее сырое мясо и горсть сырой цампы не дадут здоровья. И как безмерна подозрительность друг к другу. Не верят никому, боятся, готовы ждать постоянной напасти. Монголы, несмотря на дунганских каверзных чиновников, сравнительно с тибетцами – свободные люди.
Повсюду знаки креста. И старые монгольские монеты несторианских ханов – с крестом, и над древним буддийским монастырем под Пекином – крест, и на чепраке седла – крест, и налобник уздечки снабжен крестом. Даже и на камнях Ладака и Синьцзяна – кресты. Несториане и манихеи широко прошли по Азии. На фресках монастырей – кресты, на узоре кафтана, на четках, на бусах, на ладанках – тот же крест. Не свастика со струями огня, но равноконечный, вечный символ жизни. На китайских шапках тибетских генералов горит рубиновое крестообразное дордже. Конь счастья несет знак его. Старые бронзовые фибулы, может быть, из могил, – крест в круге.
Всюду же и знаки Чинтамани. И колонки домов, и стены глинобиток отмечены этим трижды мощным изображением. Налобники мулов, чеканные серебряные сосуды, военное знамя, лист деревянной гравюры, молитвенный флаг усилены символом мощи.
Сравните современный сказ с первообразом. Теперь говорят: «И стал на земле великий голод, и погибали люди, и не могли жить более. Тогда благие Бодхисаттвы послали дождь из риса. Какое множество пищи, что не только напитались все люди, но они принесли горы риса и сложили из риса храмы и чортены. Такой величины храмы, что не обойти их и в несколько лет, а один главный чортен не обойти в несколько дней. Это место существует на острове, где некогда процветало истинное учение Благословенного».
Надо понимать: настал на земле великий духовный голод, и не могли более существовать в темном
