Иван Дмитриевич сделал паузу и закончил:

— Осмелюсь предположить, что вы оправдывали себя известным латинским изречением: «Благо всех — вот высшая справедливость». Избавляясь от соперника, вы, может быть, воображали, будто тем самым работаете на благо империи. Должен вас огорчить, граф. Это изречение истинно лишь в том случае, когда человек, преступным путем добивающийся общего блага, сам не входит в число тех, кому его поступок пойдет на пользу.

Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене.

— Признайтесь, ведь это ваш почерк, — сказал Иван Дмитриевич, показывая ему полученное Стрекаловым письмо.

Хотек дернулся и предпринял вторую попытку завладеть письмом. Она оказалась безуспешной, как и предыдущая, зато окончательно доказала, что эта бумага написана его рукой.

Пудра слиплась чешуйками на влажном от холодного пота лице австрийского посла. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Не сумев схватить письмо, он пошатнулся и рухнул обратно на диван. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта.

— Ваше сиятельство, вам понадобится моя помощь при составлении итогового доклада государю? — спросил Иван Дмитриевич у Шувалова.

— А? — очнулся тот.

— Он писал это письмо! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство!

Иван Дмитриевич почувствовал, как Шувалов из последних сил пытается ввести в рамки приличий переполняющее его непристойное ликование. Бездна, зиявшая перед ним совсем недавно, вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, победно глядя на оставшегося далеко внизу, маленького и уже нестрашного Хотека.

— В Европе-то узнают. А? — негромко сказал Шувалов и первый, отбросив условности, расхохотался.

Тут же всех словно прорвало. Шуваловский адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка. Поручик от возбуждения приплясывал на месте. Певцов, смеясь, игриво подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: дескать, чего в нашем деле не бывает! Забудем, дружище… Стрекалов, и тот хихикнул, чтобы не отстать от других, только его жена не присоединилась к общему веселью, а сам Иван Дмитриевич отчужденно помалкивал. Если верно, что о достоинствах мужчины нужно судить по женщине, которая его любит, в данном случае — по Стрекаловой, то не настолько плох был покойный князь, чтобы устраивать этот дикий карнавал над его гробом.

Очевидно, Шувалову тоже сделалось неловко. Он поднял руку:

— Прошу внимания!

— Внимание, господа! Внимание! — подхватил Певцов.

— Обращаюсь ко всем присутствующим без исключения, — объявил Шувалов, обводя взглядом гостиную. — Всем вам настоятельно советую молчать о том, что вы здесь узнали. Это тайна, затрагивающая интересы России. Разгласившие ее будут арестованы по обвинению в государственной измене.

«Ага, — прикинул Иван Дмитриевич, — недурно получается! Можно ведь шантажировать не только Хотека, но и австрийское правительство, и, глядишь, самого Франца-Иосифа. Посол-убийца! Позор на всю Европу, скандал…»

— А я всем расскажу! — со слезами в голосе заявила Стрекалова. — С какой стати я должна скрывать правду? Пусть все знают, кто убийца!

Шувалов многозначительно посмотрел на нее, но она, топая ногой, продолжала выкрикивать:

— Расскажу! Расскажу! Делайте со мной, что хотите, я не боюсь!

— И я, и я! — поддержал ее Стрекалов. — Слышишь, Катя?

— Вы меня поняли, господа, — не обращая на них внимания, не повышая голоса, подытожил Шувалов, — повторять не собираюсь. Кому не понятно, с тем будем разговаривать в другом месте. Ротмистр! — обернулся он к Певцову. — Эту публику гнать отсюда.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— Как это, — изумился поручик, — гнать?

— В шею, — сказал Шувалов.

Поручик, все еще сжимавший в руке обнаженную шашку, решил наконец ввести ее в ножны, но пальцы дрожали, он никак не мог попасть клинком в щель, пока Стрекалов не пришел ему на помощь.

— Айда, брат, — приобняв его, вздохнул поручик. — Не нужны мы им.

— Катя, где твое пальто? — заботливо, но вместе с тем строго, как положено главе семьи, спросил Стрекалов.

Не дождавшись ответа, он прошагал в спальню, взял с кресла дульет жены, вернулся к ней и за руку потянул ее к выходу. Она повиновалась неохотно, как ребенок, который хочет остаться там, откуда уводят. Осколки разбитой скляночки захрустели под ее башмаками, чавкнуло грибное месиво. В последний раз плеснул у порога траурный подол, унеслась во тьму белая стрелка — разлезшийся шов на спине.

На Ивана Дмитриевича она даже не оглянулась, и Стрекалов, когда закрывал за собой дверь гостиной, вполне равнодушно скользнул по нему взглядом. Обломив свои рога о собственную грудь, он гордо нес полегчавшую голову, вел жену за руку, и она не отнимала руки. Да и поручик, хотя недавно готов был ради Ивана Дмитриевича из рая в ад перебежать, на прощанье не сказал ему ни слова.

Часы давно пробили полночь, Хотек не возвращался. В ожидании Кобенцель несколько раз выходил на улицу. Над крышами бушевала фантастическая апрельская метель, и казалось, что Нева шумит со всех сторон, словно посольство расположено было на острове. Невольно явилась мысль о страшных петербург-ских наводнениях.

Кобенцель вернулся к себе в кабинет, растолкав по дороге задремавшего швейцара. Дневная суета улеглась. Лакеи спали кто где, советники разъехались по домам. Тихо, голос капеллана тоже умолк. В тишине, в пустоте слышнее делалось, как при особенно сильных порывах ветра скребутся по стеклам голые ветви деревьев. Чтобы не клонило в сон, Кобенцель решил выпить чашечку кофе, но не нашел никого, способного исполнить это его желание. С трудом удалось разыскать дежурного курьера, прикорнувшего на диванчике рядом с гробом Людвига. Кобенцель приказал ему отправиться на квартиру к Хотеку, узнать, не поехал ли тот из Миллионной прямо домой. Через полчаса курьер возвратился и доложил, что нет, не приезжал, жена уже беспокоится. Кобенцель еще покружил по зале, стараясь держаться подальше от гроба, наконец понял, что дольше он просто не выдержит этой неизвестности. Почему, собственно, ему нельзя отправиться в Миллионную? В конце концов, как друг покойного, он имеет право знать все обстоятельства его смерти. Так и сказать Шувалову с Хотеком, если те будут недовольны визитом. Субординация? Черт с ней! Какая может быть субординация во втором часу пополуночи! Разве не естественно, что он встревожен? Хотека до сих пор нет, хотя обещал скоро быть в посольстве. Да, с ним казачий конвой, но в эту сумасшедшую ночь всякое может приключиться.

Кобенцель пошел сказать кучеру, чтобы подавал экипаж, однако найти его не смог. Он хотел позвать на помощь курьера, который только что ездил на квартиру к Хотеку, но тот уже предусмотрительно перебрался куда-то с диванчика, где его однажды застали, и лег в другом месте. Где, неизвестно.

Одеваясь, Кобенцель прикинул расстояние до дома Людвига. Не так уж далеко, и нет опасности разминуться с Хотеком — дорога одна. Он открыл ящик стола, положил в карман миниатюрный французский пистолет — на тот случай, если нападет Ванька Пупырь. Подвиги этого бандита вызывали в Петербурге столько слухов, что обсуждать их не считалось зазорным и в светских гостиных. Авось при встрече с ним палец не откажется взвести и спустить курок. Пальнуть хотя бы в воздух… Мертвая тишина царила вокруг. Как по заколдованному замку, чья хозяйка уколола себе палец веретеном, Кобенцель прошел из кабинета к парад-ному, спустился по ступеням и бодро зашагал в сторону Миллионной.