что если печатать всех сумасшедших, бумаги не хватит.
Надя ждала в редакции, Вагин пошел ее провожать, но не прямо на Сенную, а в обход, чтобы погулять подольше. Она рассказывала про гимназию, про то, как прошлой зимой утерла нос отцу Геннадию, который вел у них Закон Божий:
– Он и так-то неумный, а тут еще дернуло его беседовать с нами о большевизме. Стал говорить, что во всем виноваты учителя и родители, они будто бы не давали детям должного воспитания, не внушали им твердой веры в Бога, не заставляли говеть, ходить в церковь, поэтому дети вырастали неверующими, впадали в хулиганство и становились большевиками. Мне это показалось как-то плоско. Подняла руку, он спрашивает: «Чего тебе?» Я сказала, что у меня есть вопрос, встала и говорю: «Как раз перед большевистским переворотом мы ездили в гости к тете Жене в Москву. Я и моя двоюродная сестра Лена в поезде спали на одной полке, а ночью вагон сильно толкнуло, и на нас упал со стола стакан с водой, где были замочены клюква и лимон…» Он не вытерпел, говорит: «Что это ты такое рассказываешь, дитя мое? Какая клюква?» Я говорю: «Она была замочена в стакане с водой, который свалился на нас, когда мы ехали в Москву к тете Жене. Я и моя двоюродная сестра Лена легли спать, а ночью вагон сильно толкнуло…» Девочки фыркают, а он такой тупой, не понимает, что над ним издеваются. Говорит: «Что ты этим хочешь сказать?» А я: «Если на нас ночью упал стакан с водой, где были замочены клюква и лимон, может ли это быть знамение?» Он спрашивает: «Знамение чего?» – «Того, – отвечаю, – что всем нам при большевиках будет кисло». Села и смотрю невинными глазами.
– А он что? – спросил Вагин.
– Промолчал. Что тут скажешь?
– А стакан действительно упал?
Надя кивнула.
– Да, и в нем были замочены клюква и лимон, – понесло ее по инерции. – Ночью вагон сильно толкнуло…
На Екатерининской повеяло аптекарским запахом цветущих лип. Шли мимо сада имени Лобачевского, в прошлом – Тюремного.
Переименовали его не теперь, а задолго до того, как тюрьма стала исправдомом. Предание гласило, что великий математик, приехав сюда из Казани, сам вычертил план этого сада и зашифровал в нем какую-то опередившую свое время, чрезвычайно важную для человечества идею, которую не мог или не хотел высказать прямо. Будто бы места для саженцев он наметил с таким расчетом, чтобы любая точка на всей территории сада не заслонялась бы деревьями от взгляда одного, по крайней мере, из четырех стражников, дежуривших по четырем углам. Гуляя здесь, каждый арестант в каждое мгновение обязательно виден был кому-то из этой четверки. Скрываясь от одного, он в тот же миг открывался другому, следующему, хотя сад был не маленький, в форме квадрата со стороной примерно в сотню шагов, и пустот в нем казалось не многим больше, чем в Загородном. Правда, если присмотреться внимательнее, становилась заметна некоторая прихотливость посадки.
Раньше сад вместе с тюремным замком был обнесен общей оградой, но и после того, как он отошел в ведение городской думы, правдивость предания так никто и не проверил на опыте. Таинственная надпись, начертанная рукой гения, оставалась непрочитанной в ожидании того часа, когда мир окажется на краю гибели, но не погибнет. Невинное дитя найдет упавший с небес ключ к спасительным письменам.
В цикле эзотерических чтений, которые Вагин посещал вместе с Надей, этому саду была посвящена целая лекция с последующей дискуссией. Он считался одной из городских достопримечательностей, что не мешало ему быть местом свиданий, хотя все кусты по тюремной традиции здесь выкорчевывали. Кто-то до сих пор заботливо посыпал песком дорожки, скамейки прятались в тенистых уголках, но сидевшие на них парочки должны были знать, что их уединение обманчиво, что от ангелов по четырем углам, от их огненных глаз, не укроется ни поцелуй, ни рука, якобы невзначай положенная барышне на колено.
От тюрьмы, по Вознесенской, ныне улице Первого июля, вышли на еще не переименованную Кунгур- скую. Улицы, идущие перпендикулярно Каме, реже подвергались этой напасти.
На углу стояло двухэтажное, в русском стиле здание школы-коммуны «Муравейник». При белых в нем тоже размещалась школа и тоже с артельным уклоном. Называлась она «Улей», но в губнаробразе муравьев сочли насекомыми классово более близкими, чем пчелы.
Надя первая заметила, что возле крыльца с пузатыми, как у боярских хором, колоннами стоит редакционная бричка. Рядом топтался Сикорский, Свечников обматывал вожжи вокруг коновязного столба.
– Милашевскую помнишь? – спросил он, увидев Вагина. – Я тебе ее показывал на кладбище. Ей нужна сумочка Казарозы, вечером она к тебе зайдет.
В школьном музее шло занятие лекторской группы, поднялись в пустой класс на втором этаже. Пока все рассаживались, Майя Антоновна щелкала фотоаппаратом, снимая Свечникова на фоне афиши:
«ЭСПЕРАНТО – язык мира и дружбы, с ним вас легко поймут в любой стране мира. Он в 10–12 раз проще любого иностранного языка. Занятия проводят опытные преподаватели. Справки по телефону…»
Собралась молодежь. У некоторых ребят были зеленые значки-звездочки на свитерах и на лацканах, у девушек – зеленые ленты в волосах.
– Если вы будете знать грузинский язык, вас тоже поймут в любой стране, – сказал Свечников.
Аудитория недоуменно притихла. Он сделал выразительную паузу и прокомментировал это заявление:
– С грузинским вас легко поймут грузины. Всюду, где они есть. С эсперанто – эсперантисты.
Ида Лазаревна возвела глаза к висевшему у нее над кроватью портрету Ла Майстро, призывая его в свидетели.
– Клянусь! Ни в кого он там не стрелял, можешь мне поверить. Стрельба кончилась, тогда он незаметно вынул из-под пиджака пистолет и выбросил в окно.
– Вообще-то, – признал Сикорский, – мне тоже показалось, что в темноте кто-то выстрелил рядом со мной. Я испугался, что станут всех обыскивать, ну и… Думаю, еще свалят на меня.
– Откуда у вас пистолет? – спросил Свечников.
– Я военный врач, мне по штату положено.
– А на концерт зачем принесли?
– Я уже вам говорил. Чтобы дома не оставлять.
– Вы, что ли, всегда носите его с собой?
– Не всегда.
– А позавчера для чего взяли?
– Не хотел оставлять дома.
Такой же разговор состоялся между ними полчаса назад, сейчас круг замкнулся по второму разу.
Свечников посмотрел на Иду Лазаревну. Она лежала на кровати, подпирая висок белой, утопающей в рыжей гриве рукой, при взгляде на которую перед глазами вставало сочетание тех же цветов, но в другом месте ее тела.
– Почему не сказала, чей это пистолет?
– А кто ты мне такой, чтобы всё тебе рассказывать? – улыбнулась она отчужденно и нагло.
До сих пор иногда мелькала предательская мыслишка при случае остаться у нее на ночь, но теперь ясно стало, что рассчитывать на это не приходится. Он веско хлопнул себя по широко расставленным коленям – в знак того, что разочарован в собеседниках, обманувших его ожидания. Поднялся.
– Ладно. Поехали.
Сикорский покорно встал, но Ида Лазаревна осталась лежать.
– Интересно, куда это ты нас приглашаешь? – осведомилась она, покачивая свисающей с точеной ступни драной туфлей.
– В губчека. Не хотите говорить мне, расскажете там.
– Желаешь знать, почему я не доложила тебе, чей это пистолет? Изволь. Не хочу, миленький, чтобы председателем правления выбрали тебя. Варанкина все равно не выберут, наша группа – в меньшинстве, а он, – кивнула она не прямо на Сикорского, чтобы не выворачивать шею, но приблизительно в его направлении, – всё же лучше, чем ты.
