Та девчонка на панель пойдет, не успеешь оглянуться, добавил я.

Что поделаешь, сэр, такова участь сих женщин, что растут на улице; сие делается на потребу черни — те ведь несомненно уж совершили над нею не одно насилье в своем пылком воображеньи. Сам я никогда не женился, говорит он, погружаясь меж тем в дрему. Но тут ему снова пришел на мысль предмет его разговора: всем известно, сэр, продолжал он, потянувшись за новым стаканом Французского вина, что толпа нынче повсюду бунтует, да так ужасно вопит и завывает, что я в собственном своем доме себя едва слышу. Видали Вы, что я укрепил на окнах двойныя железныя решетки — тут он махнул в их сторону гусиною косточкой, — а то они взяли привычку на жилища в округе нападать, стражники же и в ус не дуют, только знай зады почесывают.

Вино начинало разогревать мою кровь, и я отвечал: возможно ли в таком случае говорить о благе человечества и общественной пользе, когда на улицах видим одни лишь свирепыя выходки? Тут викарий снова рыгнул. Люди суть созданья нерациональныя, продолжал я, они погрязли в плоти, ослеплены страстью, одержимы выходками и закоснели в пороке.

Пудинга не желаете ли, господин Дайер?

Они подобны насекомым, кои, будучи рождены в испражнениях, оным же обязаны цветом своим и запахом своим.

Покуда я говорил, викарий Приддон дул на свою миску с похлебкою. Да, говорит, толпа сия мерзопакостна, а потому нам должно благодарить Господа за достойное Правительство; ибо, хотя могила всех уравняет и преимущества рождения и доброго характера, возможно, не станут учитываться в будущем, но для вселенского порядку и экономии необходимо иметь различия в происхождении и достоинстве. Не соизволите ли передать мне тот ящичек с зубочистками?

Тогда я, положивши нож, снова заговорил: чернь готова дразнить калек, словно медведей, они дикого быка на улицы готовы выпустить для потехи. Когда палач в Тибурне отпускает нещастного, бьющегося в воздухе, женщины и дети дерутся за то, чтобы дергать его за ноги. После же берут кусок его платья, целуют и плюют на него.

Да, времена нынче печальныя настали. Дайте-ка мне, господин Дайер, тот ящичек с зубочистками.

И все-таки нам должно радоваться, продолжал я, настроившись на иной лад, ибо они суть зеркало нашего века, в коем все мы способны видеть самих себя.

Как же, как же, господин Дайер, все пребывает в движеньи, и все мы способны мало-помалу изменяться. Он-было собрался далее распространяться о сущности времени, но я, не обладая сим товаром в изобилии, откланялся, оставивши его тянуться за ящичком с зубочистками.

И вот теперь Вальтер вручает мне письмо от Приддона; ничего не разберу без очков, говорю, я их разбил, уронивши наземь возле Св. Марии Вулнот. Однако Вы, Вальтер, сделайте мне одолжение, напишите к доброму викарию, что ему не следует опасаться заразы, идущей от сих языческих олтарей, да скажите ему, что мы строим превосходный обращик Христианства, равного коему ему в Лондоне не найти. Вальтер взял свое перо и стал ждать, ибо знал, что это еще не конец. Сообщили ли Вы помощнику каменщика о том, прибавил я, что табличку мою должно сделать из твердого камня и грубой на ощупь?

Все сделано, отвечал он со вздохом.

Когда же табличка будет завершена, то растолкуйте всем пояснее, Вальтер, чтобы к ней никто не смел притрогиваться; я желаю сам ею заниматься, быть сам себе резчиком. Надпись будет моя собственная. Вальтер повернулся к окну, дабы скрыть от меня лицо, но я-то знал, что за мысли роятся у него в голове. Боится, как бы не стать предметом насмешек и подозрений за то, что выполняет мои приказания и выглядит черезчур близким со мною. Что это Вы так угрюмы? спросил я у него.

Я? Я не угрюм.

Я, Вальтер, это и по осанке Вашей вижу, да только в мрачности нету никакой нужды. За сим я прибавил: нынче они мне хвалы не поют, однако работы моей им не забыть вовеки.

На этом он внезапно обернулся: ох, совершенно запамятовал, говорит, сэр Христофор передал, что ему надобно без промедленья видеть Ваши чертежи, подотвесные и отвесные; завтра он идет в Комиссию и должен их подробно изучить.

Кто Вам это сказал?

Мастер Гейес сообщил, отвечал он, слегка покрасневши.

А где сейчас, по-Вашему, сэр Христ.?

Ушел в Кран-каурт, лекцию читать. Сообщить господину Гейесу, чтобы планы туда отнес? Тут он осекся, увидавши мое лицо. Или же мне самому отнести?

Нет, отвечал я, я скоро пойду с ними сам, у меня другие дела до сэра Христ. имеются. Однако не удержался, чтобы не добавить: о господине Гейесе я Вам говорить запрещаю; разве не велел я Вам никому, кроме себя самого, не доверять?

Итак, пребывая в некоем душевном расстройстве, отправился я в карете в Кран-каурт, туда, где Грешемиты, иначе — члены Королевской Академии Наук, иначе — знатоки, иначе — шарлатаны, иначе — пройдохи, режут невидимых глазу существ, что в сыре заводятся, и рассуждают по части атомов — мошенники, на каких помочиться тянет. Я скорее останусь сидеть у себя в углу, нежели подвергну себя этому мучению — посещению их собраний, где они трещат о своих наблюдениях и мыслях, о своих догадках и мнениях, о своих вероятностях и понятиях, о своих порождениях и разложениях, о своих увеличениях и уменьшениях, о своих инструментах и количествах. И все-таки я отправился туда повидать сэра Христ. по необходимости: естьли показать ему чертежи, то он их без промедленья одобрит, естьли же оставить это дело на произвол судьбы, то позднее он станет изучать их с великим тщанием и обнаружит по своему вкусу всяческие изъяны.

Сэр Христофор Рен тут ли? спросил я у гнусного лицом привратника, подойдя к двери.

Он занят с персонами высочайшей важности, говорит тот, и допустить Вас к нему ни в коем случае не возможно. А после добавляет с надменным видом: там иностранцы присутствуют.

У меня бумаги высочайшей важности, отвечал я и, сделавши строгое лицо (для чего прикусил губу), протиснулся мимо него.

В зале было огромное число народу, кое-кого я узнал и направился к верхушке лесницы, дабы они меня не заметили; а не то скажут: поглядите, это же мастер Дайер, презренный Архитектор, человек, недостойный того, чтобы слушать наши речи. Я услыхал голос сэра Христ., который вдруг наполнил меня страхом, да таким, что я не мог к нему приближиться и вместо того направился в хранилище с библиотекою (под кои отданы три комнаты, соединенныя в одну). Там я уселся на стул и, чтобы успокоиться, принялся разглядывать книги, что меня окружали: Рассуждения о дымовых заслонках прислонены были к Гипотезе о землетрясениях, а та готова была рухнуть на Рассуждения об огне и пламени. Я чуть было не расхохотался в голос при виде сих разумников, занятых своими учеными спорами. Снявши с полки Новое устройство мира Д-ра Бернета, я заметил, что на обложке некой Философ-мудрец написал в опровержение Моисея; дай им волю, так они бы и умельца по мышеловкам пустили состязаться с инженером.

В хранилище пахло сыростию и угольною пылью, когда же я быстро поднялся, чтобы избавиться от внезапной судороги в правой ноге, то стукнулся головою обо что-то живое, находившееся надо мною; я едва не закричал, но, в ужасе воздевши глаза, увидал, что это незнакомого вида птица, окаменевшая и подвешенная на проволоке. А, Вы обнаружили одну из наших редкостей, произнес, обращаясь ко мне, голос в углу, и я, щурясь в полумраке, разглядел старика, уродливого фигурою и печального лицом, указывавшего на висящую птицу. Это белогрудый Египетской гусь, сказал он, нынче полагают, что они совершенно перевелись в мире. И все-таки, добавил он, подходя ко мне, помните ли слова поэта: