подавлен.

— Любовь. Проблема не в разуме, а в любви. Только сила любви дает возможность жить.

— Хорошо, хорошо, но ведь когда отсутствует разум, отсутствует и любовь.

— О-о нет, по-моему, вы ошибаетесь. Наоборот. Разум зиждется именно на любви.

— Да, видимо, я заблуждаюсь, — с откровенной готовностью согласился я, — но, поскольку мыслим мы одинаково, впредь, мне кажется, мы должны во всем помогать друг другу. Как только я увидел тебя, сразу же почувствовал, что ты в чем-то отличаешься от остальных членов семьи. Поэт все-таки. Теперь я вижу, что ты и прекрасна, как ангел. Если бы ты была независимой от этой семьи, я, возможно, полюбил бы тебя.

— В демократическом обществе личность, безусловно, независима.

— В таком случае, давай подумаем. Как выдворить этих людей?

— Выдворить? Ведь мы решили сами бежать.

— В этом нет никакой необходимости. Должны ли мы им уступать? Лучше выдворим их. Квартира же моя — это яснее ясного. Хорошо, убежим, но куда при нынешних-то жилищных трудностях?

— Я не в этом смысле. Бегство — проблема духовная. Бегство по пути любви, которая позволит вынести всё.

— Что это значит? Выходит, ты соглашаешься с нынешним положением?

— Нет, не соглашаюсь. Но, думаю, изменить его не удастся. Говорят же: кесарю — кесарево.

— Вот как? — Я встал и смахнул с лица налипшую паутину. — Выходит, ты тоже мой враг. Может, тебя подослали шпионить за мной и доверять тебе не следует?

— Я так и знала, что вы это скажете. — Кикуко поднялась, я ощутил благоухание ее волос. — Я много раз влюблялась в таких, как вы, но мне никогда не отвечали взаимностью.

В голосе Кикуко слышалась меланхолия, чувствовалось, что это правда, исходящая из самого ее нутра. Я заколебался. Но все равно, колебания не могли заставить меня взглянуть на всё иначе.

— Много раз... — непроизвольно повторил я шепотом, и вдруг до меня дошел смысл этих слов. Обомлев от страха, я понял, что должен снова вернуться к сказанному ею. — Выходит, что уже много людей, подобно мне, попадало в лапы твоей семьи, верно? — Девушка, потупившись, кивнула, и я продолжал, подчеркивая каждое слово: — Что стало с ними потом?

Девушка положила мне на грудь свои белые руки, напоминающие рыб, плавающих в тени утесов. Голос ее был грустным и в то же время прекрасным.

— Устав, все они отправились на отдых.

— Ты хочешь сказать — умерли?

Неожиданно волшебство чердака заволокло мои глаза, и я, обняв девушку, тихо поцеловал ее, в узенькую щелочку между нашими лицами потекли слезы — то ли мои, то ли ее.

В тот вечер я подвергся насилию вторгшихся — они забили гвоздями крышку люка рядом с уборной и устроили проход в кладовку через проделанную дыру в потолке встроенного стенного шкафа. В результате выйти из кладовки и войти в нее я мог только через квартиру, оказавшись, таким образом, под их неусыпным контролем.

Дни моего позора всё тянулись и тянулись. Я превратился в раба. На работу и с работы меня всегда сопровождали отъявленные хулиганы — младшие брат и сестра. По дороге они по очереди время от времени куда-то убегали и возвращались, притаскивая все, что им попадалось на глаза, — то жевательную резинку, то конфеты, иногда часы или бусы, а то и совсем ненужное им, начиная с отвертки и кончая противозачаточными средствами. Иногда они угощали меня какими-нибудь объедками. Я всегда был голоден и поэтому, не брезгуя, брал и съедал их.

S.-ко, встречаясь со мной в фирме, теперь не здоровалась. Я пытался затеять с ней разговор, но она всякий раз ловко уклонялась. Недели через две она вообще ушла из фирмы. А я продолжал ее любить.

За мной всегда следили и после того, как я возвращался домой. Во всяком случае, тронувшаяся умом женщина никогда не покидала квартиры. Первое время она пыталась кокетничать со мной (ей было все равно, с кем это делать, она кокетничала всегда, даже с кем-то невидимым), но, поняв, что я не собираюсь отвечать на ее заигрывания, резко изменила свою позицию и превратилась в лютого врага. Девушка по- прежнему демонстрировала мне свое расположение, но, поскольку у нас не было случая остаться с глазу на глаз, наши отношения не получили дальнейшего развития. Но если бы и получили, ее расположение ко мне было крайне ограниченным, как я понял по одному нашему тайному свиданию.

Что касается остальных, вообразите себе их поведение сами.

Почему я не пытался бежать? Почему я не бежал в физическом смысле этого слова, а не духовно, как говорила Кикуко? Я все еще не утратил волю к борьбе и не до конца потерял надежду. Я ждал своего шанса.

В один прекрасный день такой шанс представился. На углу одной из улиц по дороге домой был выстроен цирк-шапито. Я знал, что караулившие меня брат и сестра обязательно захотят посмотреть представление. Я умело соблазнил их и, сказав, что подожду снаружи, спровадил в цирк. За полтора часа мне удалось побывать в юридической конторе, которую я выбрал еще раньше. У юриста была огромная семья. Взрослые и дети без конца появлялись, а потом снова исчезали. Последним пришел жалкий, вконец измученный человечек — это и был хозяин конторы. Почувствовав, что в волосах у него запуталась паутина, он стал растерянно чесать голову, меня это даже начало беспокоить.

Я стал рассказывать о том, что произошло, но, как только адвокат начал вникать в суть дела, он поспешно приложил палец к губам:

— Тише, тише.

Все время, пока я рассказывал, глаза его испуганно бегали, а когда я закончил, лицо его стало мертвенно-бледным.

— Это всё? — хрипло спросил адвокат, потом встал и, взяв меня за руку, стал выпроваживать. — В таком деле, как это ни печально, помочь вам невозможно. Ни у кого из нас нет достаточно сил, чтобы по- настоящему защитить вас. — Он еще больше понизил голос: — Я сам захвачен семьей ворвавшихся. Вы, я думаю, видели — семьей из тринадцати человек. Когда это случается с таким человеком, как вы, одиноким, — еще ничего, а когда есть своя семья, как у меня, это просто бедствие. Жена, забрав детей, уехала, да нет, правильнее сказать, они ее выгнали. Все мои служащие уволились, и я теперь один работаю за всех, начиная с секретарши и кончая служанкой. За месяц я похудел килограммов на тридцать. Еще месяц — и я вообще лишусь веса.

Прощаясь, я сказал, пожимая ему руку:

— Будем друзьями.

Но он грустно покачал головой:

— Не надо, не приходите больше, пожалуйста.

Это была моя последняя попытка.

Совершить ее было нелегко, так как всякий раз, когда я возвращался домой, меня тщательнейшим образом обыскивали, но все же мне удавалось время от времени улучать момент и на обрывках бумаги, собранных при каждой благоприятной возможности, я написал тридцатистраничную листовку: